Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Фотограф вышел из-за юпитеров промерить еще раз экспонометром яркость освещения, поправил Пекару и козе наклон головы. Длинные волосы, брюки в полоску, майка с надписью МЭК БЭРЕН (ГОЛДЕН БЛЭНД РЭДИ РАББЕД ЭКСТРА МИЛД).
— Это бросает контрсвет, — заворчал он недовольно. — Вы не могли бы поднять ее немного выше? И улыбаться… Не так напряженно!
Естественно, возвращение домой после такого впечатляющего успеха совершенно иное, чем после ежедневных безрезультатных обходов. Мы еще не умеем, как надо бы, радоваться, не умеем, как надо бы, праздновать, думает Пекар, входя в подъезд панельного
Просто по привычке, так как он ни с кем не переписывается и не получает ничего, кроме талонов коммунальных платежей, Пекар открыл почтовый ящик. Из него хлынул поток писем, уже на первый взгляд официальных. Это же просто диво, сколько предписаний может вместить один маленький ящичек.
Коза поняла это превратно, сочтя официальную корреспонденцию желанным изменением меню, и с аппетитом принялась жевать конверты. Пекару пришлось вырывать их у нее изо рта в прямом смысле слова.
— Выплюнь, отдай сейчас же, ты же не знаешь, что это такое! — кричит он на нее и торопится распечатать корреспонденцию. — Неблагодарное животное, тебе пишут прямо с киностудии, совместное производство призывает тебя под ружье.
Он отталкивает козу, копается в письмах, старается их рассортировать, прижимает к груди, потом снова притягивает к себе козу, обнимает ее, подбрасывает конверты вверх и сначала неуверенно, а потом торжествующе кричит:
— Я на пороге славы, я на пороге славы! Приглашения, договора, сроки, соглашения! Я Айседора Дункан, Жозефина Бейкер и сестры Алан[102] в одном лице, я концентрированные сливки общества! Я любимец славы, я надежный претендент циркорамы! Несите на стол картошку по-французски, шампанское пусть льется рекой!
Охапкой вносит на бельэтаж заказную корреспонденцию, даже не заметив свежую надпись на стене около лифта:
КОЗА — ОСЕЛ — ТЫ САМ — ОСЕЛ,
ЕСЛИ СОТРЕШЬ ЭТО!
Не обращая внимания на скептический взгляд Эльвиры в дверях спальни — у него сейчас нет на это времени, неверующие уверуют и сомневающиеся замолчат, — он лихорадочно копается в бумагах, записывая в кухонный календарь дела, которые их ждут.
— В два часа передача на естественнонаучные темы? В четыре — радио, литературно-музыкальный отдел Главной редакции передач для молодежи и сразу после этого — художник по костюмам Национального театра? Вечером телевидение? Вот сумасшедшие: работают днем и ночью… А куда мы всунем тебя, милая научно-популярная многосерийка «Жизнь вокруг нас»? Этого не успеем, этого, клянусь богом, определенно не успеем…
Ни на одном письме Пекар не находит подписей своих знакомых благодетелей и потенциальных покровителей, но его это не смущает. Скорее наоборот. Он так объясняет это Эльвире:
— То ли еще будет, когда за дело возьмется странный Янко или Мишо, только вот избавится от депрессии! Тогда увидишь!
А в это время на скамейке перед их домом сидит одинокий мужчина, длинная болонья намекает нам, что мы его уже где-то видели. Когда наконец на кухне у Пекаров гаснет свет, человек встает и пытается взобраться на окно бельэтажа. Это было бы совсем нетрудно, если бы он не был человеком абсолютно нетренированным и, наверное, имеющим совсем иные интересы.
Ему уже почти удается заглянуть в кухонное окно, как вдруг нога в неподходящей обуви поскользнулась, послышался звук падения и тягучий вопль. Пекар, одетый уже в пижаму, услышал его, открыл окно спальни и спросил в темноту:
— Алло, кто там?
— Это мы, курицы, ты, умник! — послышалось уже с приличного расстояния.
Пекар обернулся к жене и, закрывая окно, сказал:
— Видишь! Дурацкие шутки. Никак не избавятся от деревенских привычек…
Утро должно было быть радостным, ведь и сам Пекар приветствовал его совсем по-другому звучащим криком, похожим на триумфальное петушиное кукареканье:
— Вымя божье, вперед, трепещи, совместное производство!
Но прежде, чем Пекар успел раскинуть крылья для триумфального полета к кинематографической земле обетованной, он заметил, что перед домом на скамье его ждет, так сказать, собутыльник — обросший Гутфройд с завязанной рукой.
Он пережил тяжелый день и жестокую ночь. И чувствовал себя как владелец только что национализированной лесопилки, который еще не может взять в толк, что же ему спасать в первую очередь — всю лесопилку или отдельные доски, не понимая, что он, собственно говоря, уже не владелец; так и Гутфройд не мог определить ни юридически, ни фактически, какое же, собственно, он теперь имеет отношение к козе, и полагался на импровизацию и случай, которым придавал большое значение.
Короче говоря, он потихоньку присоединился к Пекару и, держась на расстоянии полушага, пошел за ним к автобусной остановке, начав ни к чему не обязывающий разговор:
— Почтеньице, босс! Случайность, правда? Вы меня еще помните? Мы тогда хорошо посидели. «У Грязного», ныне «У Беккенбауэра», слыхали, его уже почти перевели? Гутфройд Юлиус, дунайский волк, диагноз номер восемьсот двадцать, конечно, вы помните.
И, когда Пекар не выдержал и посмотрел на него, сразу объяснил причину своей травмы:
— Поскользнулся в турпоходе, на Железном роднике, около «Клепача»[103]. Мы там с одним, вы его не знаете, хотели нарвать омелы…
— Кажется, я вас где-то видел… — промямлил Пекар с отвращением.
Утро, которое обещало так много, из-за этого субъекта совсем испортилось. Но хуже всего было то, что Пекар еще не чувствовал себя полноправным владельцем козы и в душе побаивался возможной — чем черт не шутит — судебной тяжбы из-за наследства, алиментов и тому подобное.
— Может, нам все-таки не мешает поговорить… — начал Гутфройд издалека.
— Сейчас мне некогда, дела. Как-нибудь в другой раз. Честь имею…
— …интереса нет. Нам такое известно! — дополнил дунайский волк, овеянный ветрами Катарактов[104]. — Может, все-таки нам лучше поговорить как мужчина с мужчиной. А то ведь, кто знает, если я где-то что-то расскажу, это что-то выплывет наружу! Так, мелочь, делишки, а то и просто небылицы… Сущая Африка! Пятеро мертвецов! Я, конечно, ничего такого не хочу! — быстро заверяет он Пекара, так как чувствует, что малость переборщил, и старается приспособиться к его энергичному шагу. — Если кое-кто был бы свойским парнем, мы, может, и договорились бы…