Чехов. Жизнь «отдельного человека»
Шрифт:
Она не рвалась к высшему образованию. Хотя, как и младшему брату, Чехов оплатил бы ее учебу даже в заграничном университете, где учились в это время многие русские девушки. Но Мария Чехова не заблуждалась на свой счет и довольствовалась службой в частной женской гимназии, где преподавала историю и географию. Она не стала, как брат Иван, образцовым педагогом. Гимназия оказалась только службой, но не призванием, не делом жизни. Со вкусом одетая, всегда сдержанная, с приличными манерами, она выглядела барышней из «хорошего семейства». Только что не говорила на иностранных языках, не играла на фортепьяно, не пела романсов и не сидела за пяльцами. Как, например, незнакомая ей Оля. О ней рассказывал приятель братьев, музыкант Семашко, которого Чехов шутя называл Мармелад Фортепьяныч. Он приходил к Чеховым
Внешне спокойная, собранная, Мария Павловна выглядела серьезнее, чем ее сверстницы. Конечно, самые первые московские годы семьи (особенно до приезда брата Антона) наложили свой отпечаток. Но основательность, хозяйственность были в ее натуре от природы. Она умела, как отец, «взыскивать» с домашних за беспорядок, хорошо шила, как мать, умело управлялась с прислугой. И не стремилась замуж, не выказывала особой любви к детям, будь то малолетние племянники или детишки знакомых. Никто не замечал в ней страха перед участью старой девы и усилий заполучить кого-то в мужья, поставить, как говорил со злой иронией герой «Крейцеровой сонаты», «капкан» («девы сидят, а мужчины, как на базар ходят и выбирают. <…> Похаживают, посматривают, очень довольны, что это для них все устроено. Глядь, не поберегся, — хлоп, тут и есть!»). Что-то удерживало ее. Или претенденты (они были у миловидной сероглазой Марии Чеховой) просто не нравились ей, и она пока не спешила.
Довольно рано Чехов подметил в сестре одно свойство, над которым подтрунивал. Описывая Суворину в 1888 году, как домашние отнеслись к новости о Пушкинской премии, он иронизировал, что сестра, стерегущая репутацию семьи «со строгостью и мелочностью придворной дамы, честолюбивая и нервная, ходит к подругам и всюду трезвонит». Возвращение из Сум в Москву в 1889 году он изложил в письме Е. М. Линтваревой, как сюжет юмористического рассказа: «Закусывать начали в Ворожбе и кончили под Москвой. Цыплята распространяли зловоние. Маша во всю дорогу делала вид, что незнакома со мной и с Семашко, так как с нами в одном вагоне ехал профессор] Стороженко, ее бывший лектор и экзаменатор. Чтобы наказать такую мелочность, я громко рассказывал о том, как я служил поваром у графини Келлер и какие у меня были добрые господа; прежде чем выпить, я всякий раз кланялся матери и желал ей поскорее найти в Москве хорошее место. Семашко изображал камердинера».
Амбиции сестры Чехов снижал по-разному. Например, заканчивал свои приписки в ее посланиях к родне росчерком — «таганрогский мещанин А. Чехов». Он заметил притязания на выдуманный ею «придворный чин» — «сестра Антона Чехова» — и предостерегал, чтобы она не обольщалась комплиментами в свой и его адрес. Однако рассчитывал на ее трезвый ум и чувство юмора.
Но, конечно, этот «чин» невольно прибавлял ей привлекательности в глазах приятелей и приятельниц. Именно брат был магнитом, притягивавшим их в дом Чеховых. В том числе Лику, Лидию Стахиевну Мизинову. В 1889 году она окончила восьмой, так называемый «педагогический», класс в женской гимназии и стала с осени сама давать уроки.
Дневник С. М. Иогансон (ее двоюродной бабушки по материнской линии) сохранил факты, события из жизни взрослеющей «барышни», ее облик, черты характера. Мать, из дворянского рода Юргеневых, вышла замуж поздно и не очень удачно. Супруги развелись, и Лидия Александровна содержала себя и дочь уроками музыки, каждодневной, напряженной работой. Отношения с дочерью не складывались. Мать, навсегда обиженная разводом, одиночеством, безденежьем, всегда усталая, часто жаловалась на судьбу. Дочь, то вялая, то вспыльчивая, то ласковая, то грубая, пребывала то в ленивом времяпрепровождении, то в краткой бурной деятельности, чем удивляла родных. Может быть, развод родителей, невольное положение «бедной родственницы» в детстве и на каникулах в имении родной тетки С. А. Понафидиной в Курово-Покровском Старицкого уезда Тверской губернии, «нытье», по ее выражению, озабоченной матери — всё повлияло на подростка, потом на молодую девушку. Но от перепадов ее настроения страдали даже любящие мать и бабушка. Казалось, ей во всем недоставало цельности, определенности, законченности. Наделенная от природы необыкновенной внешностью, хорошим музыкальным
Красота Лики привлекала внимание мужчин. И уже в семнадцать лет она могла составить хорошую партию. Стать тверской помещицей и разделить знакомый ей с детских лет быт: семейные праздники, поездки к соседям, хозяйственные заботы, материнские радости и огорчения. Жить так, как жили в Покровском ее родные, дружный клан Понафидиных.
Но Лика отказывала женихам. Некоторые так упорствовали, надеясь уговорить, уломать красавицу, что их в конце концов не принимали, как, например, старицкого уездного предводителя дворянства С. Ф. Головина-Ртищева. Другие, как Е. Н. Баллас, долго ждали, не сменит ли она гнев на милость. Бабушка Иогансон, семидесятилетняя старушка, сама жившая в Покровском едва ли не приживалкой, переживала за внучку, за ее «нетвердый характер». Осенью 1889 года она приехала на зиму в Москву, к своим «Лидюшам» и поселилась у них в съемной квартире на Поварской, в Трубниковском переулке, в десяти минутах ходьбы от дома, где жили Чеховы. Вся зима Лики — по дневнику бабушки — это портнихи, выставки, музыкальные концерты, театры, уроки вокала, балы, поздние возвращения домой, за полночь. Не очень обременительные занятия с девочками в гимназии, редкие уроки музыки, которые она давала немногочисленным своим ученицам.
Однажды в конце января Иогансон записала о Лике: «То желает поступить в консерваторию, то [учиться] пению, всего ужаснее — драматическому искусству, где она может погибнуть беспощадно». Ссоры матери и дочери доводили старушку до сердцебиения: «Характер образовался пренесносный, грубый, замуж ей нелегко выходить, мужу ее несладко будет жить с нею. Жаль ее донельзя. <…> Царица Небесная, помоги [ей] быть доброй, кроткой, не злюкой, не грубой». Особенно пугала бабушку мечта внучки о сцене: «Поприще незавидное, и более пагубное для ее привлекательной наружности, погибла бы. <…> Помешалась теперь на театре, во что ни есть хочет играть. <…> Горе! Горе! Горе!»
Иогансон пока не ведала о том, о чем, не исключено, уже догадалась сама Лика — актрисы из нее не выйдет. То, что люди, знавшие Лику, называли застенчивостью, могло быть невероятной внутренней зажатостью, скованностью, неуверенностью. Это свойство держало, словно под спудом, ее очевидные, но не очень большие дарования. Лика пыталась одолеть свое душевное состояние резкими словами, дикими, с точки зрения бабушки и матери, выходками, мелкими домашними бунтами. Например, срывала уроки музыки и потому теряла учеников. Потом стихала, смирялась, погружалась в свою задумчивость, вялость, меланхолию. До новой попытки «выйти из себя».
Лидия Александровна, измученная всем этим, отправилась однажды к гадалке. Та увидела по картам «порчу», будто бы случайно поразившую Лику, и советовала купить фитиль, равный длиною росту девушки, разрезать на три части и заправить им лампадку, которую держать зажженной, пока весь фитиль не догорит.
Увлечение театром подвигло Лику на согласие играть в домашнем спектакле, в «Горящих письмах» Гнедича. Начались репетиции, но вдруг она стала пропускать их. В это время в дневнике бабушки замелькало упоминание Чеховых. В начале марта она записала, что Лика ушла к Чеховым в восьмом часу, а вернулась в три часа ночи. «Очень довольная, что туда попала, общество было там разнообразное, приятное, умное, сам, сын хозяина, поэт, много пишет, и так радушно ее приняли, у них и ужинала, меньшой сын ее до дома провожал».
Так и пошло — на репетиции не была, потому что «провела вечер у Чеховых», а днем отправлялась «списки делать об острове Сахалине, помогать Марье Павловне Чеховой, а она для брата списывает, он, как писатель, отправляется на свои расходы в те места, в апреле месяце». Вечером — опять к Чеховым. Иогансон удивлялась: «Нет дня, чтобы она там не была, дружба новая завелась. Надолго ли?»
В Вербное воскресенье Чехов подарил Лике оттиск повести «Скучная история» с надписью «Лидии Стахиевне Тер-Мизиновой от ошеломленного автора» и сборник своих рассказов тоже с надписью: «Лид[ии] Ст[ахиевне] Тер-Мизиновой, живущей в доме армянина Джанумова, от автора Тер-Чехианца — на память об именинном пироге, которого он не ел».