Чекистка
Шрифт:
Через день Вера Петровна явилась, как обычно, на работу в просторную комнату губчека. Ровно в десять началось совещание.
— Следствие, пожалуй, начнем с Нефедова, — предлагает Олькеницкий.
— Почему именно с него? — удивляется Вера Петровна. — Чем он покорил твое сердце?
— На мой взгляд, он труслив, истеричен и, следовательно, скорее других заговорит.
— Все заговорят, — безапелляционным тоном басит богатырь Корнеев. — Только духу малость им поддать надо.
— Как это прикажешь понимать?! — в один голос восклицают Олькеницкий и Вера Петровна.
— Что
— Ты что же, чека с жандармерией сравниваешь? Понимаешь, что говоришь? — выходя из себя, Вера Петровна повышает голос.
Олькеницкий грустно покачивает головой и с укоризной смотрит на этого большого парня с широко открытыми синими глазами.
Корнеев озадачен, немного растерян, даже смущен. На помощь ему неожиданно приходит Нюмин, левый эсер, бывший бухгалтер.
— Да ведь мы, товарищи, — говорит Нюмин, — по-простому, по-рабочему. Мое понимание такое: ежели, к примеру, тебя, Вера Петровна, жандармы, полицейские, охранники и прочие гады били, в карцер сажали, мучили, чего же мы с ними, то есть с буржуазией, церемониться будем? Это форменное предательство интересов пролетариата получается.
Олькеницкий ненавидит высокопарные слова, не переносит трескучих фраз и ненужного пафоса. Он сразу чует фальшь: его не проведешь.
— Ты демагогию не разводи! — строго обрывает он Нюмина. — Давай разберемся по существу. Как, по-твоему, лучше доказать правильность того или иного положения или идеи — фактами, доказательствами или грубой силой?
Нюмин усмехается.
— Значит, понимаешь, — продолжает Олькеницкий. — Вы с Корнеевым запомните раз и навсегда: кулаками, фигурально выражаясь, убеждают только идейно слабые. Потому-то жандармы и били нас, большевиков, что чувствовали свое бессилие перед нами. А наша идея сильна, перед ней никто и ничто не устоит.
Дни и ночи, проведенные Нефедовым в здании окружного суда, необыкновенно ярко врезались в его память и, нужно думать, засели там прочно.
Разве могут когда-нибудь выветриться из его головы баланды, каши и непривычно ранние подъемы, когда вместо привычного денщика в широкий проем двери, как смерч, врывался молодой невысокий паренек в кожанке, с огромным маузером в деревянной колодке на боку и юношеским, срывающимся голосом командовал: «Встать!»
Словно ток пронизывал всех бывших благородий в партикулярном платье. Вскакивание сопровождалось оглушительным треском традиционно щелкающих каблуков.
Одернув кожанку, поправив сбившийся в сторону маузер, парень хозяйским оком оглядывал свою «паству» и начинал перекличку.
Обыденным, само собой разумеющимся стало обращение просто по фамилии, без приставки. Теперь это никого уже не удивляло. Господин Нефедов стал просто Нефедовым, и это считалось в порядке вещей. Здесь было не до титулов. Нефедов дрожал перед каждой кожаной курткой. От былого высокомерия и заносчивости у бывшего превосходительства не осталось и следа.
«Человек ко всему привыкает», — убаюкивал себя Нефедов немудреной философией труса. Он никак не мог еще толком осмыслить всего происшедшего.
Больше всего мучил Нефедова вопрос: все ли его коллеги арестованы или только некоторые, а главное — что с Сергеем Сердобольским? «Если Сергей на свободе, то это самая величайшая несправедливость».
От мысли, что Сердобольский избежал его участи, Нефедов испытывал какое-то смешанное чувство обиды и зависти. Он даже не мог спать. Кто бы знал, как хотелось ему видеть Сердобольского рядом с собой, такого же униженного, как он сам. Минутами ему чудилось, что он слышит голос Сергея где-то тут, совсем поблизости.
Гнетущая тяжесть ожидания тоже не давала покоя Нефедову.
По-прежнему томительно жарко. Но, несмотря на мучительный зной, в здании бывшего окружного суда идет работа.
В большом зале с высоким лепным потолком трое. За столом Олькеницкий и Вера Петровна. Напротив них, в двух шагах, — поручик Нефедов. Его маленькие веснушчатые руки на коленях: он делает вид, будто совершенно спокоен. Чтобы не выдать дрожи, он плотно сцепил свои миниатюрные пальчики.
Нефедов напряженно выслушивает вопросы, стараясь разгадать скрытое за ними. «Так легче определить линию своего поведения», — думает он.
Нефедову есть над чем задуматься. Разные мысли и догадки вертятся в голове. А следователь настойчиво продолжает допытываться. Вера Петровна поражает его своей напористостью.
Нефедову ужасно не хочется смотреть в ненавидящие, как ему кажется, глаза следователя. Вряд ли их взгляд принесет ему успокоение. Но совсем отводить глаза тоже не годится: следователь, не дай бог, решит, что он пытается многое скрыть. «Нужно умудриться не смотреть на следователя и делать вид, что смотришь на эту распроклятую бабу».
«Какая она жестокая, — размышляет Нефедов. — Эта из тех, кто способен своими собственными руками расстреливать «белогвардейскую шваль», как она любит обзывать его друзей». Нефедову представляется, что у сидящей перед ним женщины не осталось никаких человеческих чувств. Она фанатичка…
Всякий раз его невольно заставляют съеживаться вопросы следователя:
— Губчека не торопится судить, а следовало бы. Зачем приходили к Сергею Сердобольскому? Как вы оказались у него в доме?
Уже который раз слышит эти вопросы Нефедов, и всякий раз они, словно удар, заставляют его вздрагивать, конечно только внутренне.
Для следователя Нефедов по-прежнему, как граммофонная пластинка, односложно отвечает:
— Не к поручику, а к прапорщику Дмитрию Сердобольскому.
— Разве Сергей не ваш друг?
— Представьте себе — нет. Я знаком только с прапорщиком.
Следователь, кажется Нефедову, сверлит его своими страшными глазами.
«Вот пристала, анафема. Будь она трижды проклята! Чего ей надо?» — Нефедову начинает казаться, что этот допрос никогда не кончится. «Эх, хватил бы ее кондрашка! Как бы это кстати пришлось». Ему страшно хочется видеть: ясное небо заволокли черные грозовые тучи, слышны приближающиеся раскаты грома, удар молнии — и следователь поражен насмерть…