Чекистка
Шрифт:
Взглянув в Верочкины глаза, жандарм запнулся. Уж очень они были тверды и не по возрасту непроницаемы.
Вера умышленно молчит. Демонстративно отвернув голову, она глядит в окно, которое выходит в тюремный двор. Это для нее первый экзамен. Она не вправе, не должна, не может провалить его. Ответить, заговорить сейчас — это равносильно отступлению, сдаче позиций.
Следует неловкое молчание, и наконец жандарм выдавливает из себя:
— Вас, вероятно, огорчил обыск? Но на это, право, не следует обращать внимания.
«Обыск, — подумала Вера и презрительно усмехнулась. — Полиция, называется, сыщики… Олухи, ничего не нашли, а найти-то можно было…»
— Вот наказание божье! Вы будете наконец отвечать? — Офицер начинает нервничать, и брови у него движутся, словно волосатые гусеницы. — Стыдно, барышня! Я в отцы вам гожусь, а вы…
Вера упорно молчит.
— Ну ладно, — с угрозой говорит жандарм. — Рано или поздно вы заговорите. Можете идти…
Когда Вера вернулась, старухи в камере уже не было. На нарах лежала коротенькая записка:
«Прощайте, мой молодой друг! До лучших времен. Будьте мужественны. Ошанина».
— Ошанина! Так вот кто эта старуха! Ошанина — это летопись, это сама история «Народной воли» и «Черного передела». Почти вся ее жизнь прошла на каторге, в тюрьмах и ссылках…
Остановившимися, бессмысленными глазами Вера смотрит на записку. Зачем столько мук и страданий? Куда они смотрят? Ведь семидесятые годы давно позади. Самое страшное — остановиться и не понять этого! Лучше — смерть. Повернувшись лицом к стене, Вера заплакала беззвучно и сдавленно…
«Трудно, невероятно трудно…»
Следующий допрос состоялся через неделю. На этот раз Вера резко меняет тактику поведения. Еще с порог она заявляет:
— Я требую, чтобы вы освободили меня. — Это ее первые слова за все время следствия.
У жандарма удивленно устремляются вверх брови:
— Вот как?
— Да. У вас нет ни малейшего основания задерживать меня. В противном случае представьте доказательства моей вины.
Жандарм усмехается:
— Зачем же так спешить, милая барышня? Мы — народ гостеприимный, сразу никого не отпускаем. Да и так ли уж вам плохо у нас?
— Повторяю: я требую, чтобы…
— Молчать! — Офицер грохнул кулаком так, что подпрыгнула чернильница. — Требовать будем мы! А вы можете только просить, умолять, как умоляют за вас ваши родственники.
— Не орите, — спокойно заявляет Вера. — Кто просит за меня?
— Ваши родители и ваш дядя, всеми уважаемый Александр Николаевич. Вы опозорили его седину, а он просит за вас, неблагодарная.
Вера громко хохочет. Она представляет себе седину дядюшки. Это у него-то седина? У кого днем с огнем на голове волоска не сыщешь!
— Прекратите дурацкий смех. Сейчас придет ваш дядя.
И словно в подтверждение слов жандарма в контору вкатывается Александр Николаевич Булич. Он толст, громогласен, как всегда. Разговор между дядей и племянницей происходит короткий и грубый.
— Верка! — начинает дядя без всяких предисловий. — Ты круглая дура. Ну за каким чертом понадобилось тебе связываться со всякой интеллигентской швалью?
— Не стоило вам, дорогой дядя, утруждать себя и приходить сюда из-за меня.
— Зачем ты это сделала? Говорили ведь тебе, предупреждали. Вот до чего дошло… До тюрьмы. Стыд, позор и срам…
— А мне здесь хорошо, — отрезает Вера.
Александр Николаевич оторопело смотрит то на жандарма, то на Веру…
Вера про себя отмечает, что дядя ее по-прежнему непроходимо глуп и спесив. Спеси у него хватит на троих. Спесь заменяет ему недостаток ума, делает его безапелляционным в суждениях и уверенным в действиях. То, чего дядя не понимает, он считает идиотизмом. Вероятно, поэтому все происходящее в области политики он расценивает как придурь своего века. Интеллигенцию дядя презирает искренне и без оговорок. Его раздражают эти безродные, неизвестно откуда взявшиеся людишки с претензиями на какое-то положение в обществе. Дали бы ему власть, он бы им показал «кузькину мать»! Единственное сословие, которое, по мнению дяди, заслуживает уважения, — дворянство.
Узнав про Верочкины «подвиги», Александр Николаевич обрушивается на брата и мечет громы и молнии по адресу племянницы. Пользуясь своими связями, Александр Николаевич берется вызволить Веру из тюрьмы при условии, что племянница уедет с ним в его поместье. Там он собирается заняться ее воспитанием.
Когда жандарм объявляет об этом Вере, она не возражает: лишь бы освободили, а там видно будет. Сбежать из дядюшкиного имения — дело нехитрое.
У ворот тюрьмы их ожидает карета. Кучер — длиннорукий, чубатый парень с наглыми кошачьими глазами — оглядывает Веру с головы до ног.
Дядя залезает в карету первым. Вера усаживается рядом. Кони трогают.
«Дорогой дядя» сердито сопит и ругается себе под нос:
— Я из тебя всю дурь вышибу, — бормочет он, — ты у меня будешь человеком.
Дядюшкины угрозы нестерпимо раздражают Веру. Она знает им цену. Дядя всегда отличался способностью создавать много шума.
Вера думает: почему так не похожи друг на друга родные братья, не только внешне, но и внутренне. Очевидно, виновато богатство. Дядя богат… Интересно, как выглядит сейчас его имение. Верочка там гостила, но из памяти выветрилось все, кроме старых тополей возле усадьбы и запаха парного молока…
Под стук колес и равномерное покачивание кареты Вера начинает дремать.
Карета дрогнула и резко остановилась.
— Верка, Верка, приехали, слава богу, — прогрохотал дядюшка.
Верочка успела уже открыть глаза. Она очень устала. Все тело ныло от долгого сидения. Руки и ноги точно одеревенели. Она выглянула в окошко: вокруг суетились люди. Больше всех суетился дядюшка. Он отдавал приказания. Его хлебом не корми — дай командовать.
Вера соскочила на землю и, переступая с ноги на ногу, стала осматриваться. Она узнала это старинное здание с колоннадой и лепными львиными головами на фасаде. Имение, принесенное дяде в приданое женой, стояло в парке. «За домом начинается бор», — вспоминает Вера. Бор — предмет дядюшкиной гордости. Там, по его словам, не перевелись медведи и волки. Насчет хищников дядя, конечно, прихвастнул.