Чекисты. Книга первая
Шрифт:
— Нет, — чистосердечно признался Дзержинский. — Окончательного еще ничего нет. Помогай.
— Что ж, — неожиданно просто и спокойно сказал Михайлов. — Я бы его судил.
— Как ты сказал? — прищурился Дзержинский. — Судить преданного Советской власти человека?
Михайлов ничего не ответил, а Дзержинский подумал: “Интересно, как совпали наши мнения. Действительно, другого выхода нет. Но ведь жалко. По-человечески жалко”.
— Судить, значит? А за что? — спросил он.
— Закон превыше всего, — коротко ответил Михайлов. — Сегодня Орленко ударил диверсанта, а завтра он может ударить невинного человека.
— Все
— А почему я настаиваю на суде? Думаешь, я не люблю Орленко? — Михайлов начал кипятиться. Морщинистые щеки его покраснели, и на них явственно выступили отметинки оспы. — Он человек преданный, ручаюсь. Но ради чистоты нашего общего дела его надо судить. Эту болезнь нужно лечить в зародыше, чтобы не перекинулась дальше. Такие, как Орленко, хоть и преданные, между нами и народом, знаешь, какую стенку воздвигнуть могут? — Михайлов замолчал, потом добавил другим тоном: — Да что я тебе доказываю! Ты ведь и сам так думаешь. Верно?
— Верно, — негромко ответил Дзержинский.
Оставшись один, Дзержинский долго ходил по кабинету, размышлял. Казалось, он так и не пришел к окончательному решению.
Вечером Дзержинский зашел к Орленко. Тот сидел мрачный. Не дожидаясь вопросов, заговорил:
— Все продумал, Феликс Эдмундович. Как говорится, на самое дно нырял — не нашел своей вины. Погорячился, конечно…
— Вести следствие поручено другому следователю, — медленно и раздельно, стараясь пересилить в своем голосе участливые нотки, сказал Дзержинский. — А вас я решил предать товарищескому суду. За нарушение советской законности.
— Судить! — не веря своим ушам, воскликнул Орленко. — Феликс Эдмундович, как же это? Да я всю жизнь за Советскую власть…
— Судить, — жестко повторил Дзержинский. — И знаете что, Орленко? Обвинителем на этом суде буду выступать я.
Дзержинский тяжело поднялся со стула и медленными шагами вышел из комнаты. Орленко, не отрываясь, смотрел на его немного сгорбленную спину: он почувствовал, что Дзержинский разволновался и теперь будет долго и мучительно кашлять. И вскоре из коридора до слуха его донесся глухой прерывистый кашель…
Суд происходил в присутствии всех сотрудников ВЧК.
Сначала говорил Орленко.
— Я виноват… — сказал он. — Но я никак не пойму одного. Как же это? Они в нас стреляют, а мы их и пальчиком не зацепи?
В зале зашумели, заговорили, как это всегда бывает, когда вдруг сталкиваются различные мнения по острому сложному вопросу.
— Логика! — воскликнул молодой чекист Максимович, вскакивая со своего места. Он заговорил с горячей поспешностью, отчаянно жестикулируя руками. — В том, что говорит Орленко, есть своя логика. И лично я не стал бы наказывать его за диверсанта и злейшего врага рабочего класса! Прочь гуманизм, когда передо мной сидит такой, как этот Эрни!
Дзержинский сидел молча, и по его лицу невозможно было понять, на чьей он стороне, — оно было непроницаемо.
— Не слыхал я такого слова, — неуклюже поднялся со стула чекист Голубев. Он недавно пришел работать в ВЧК прямо с завода, и было заметно, что все еще не может привыкнуть к своей потертой кожанке. — Заковыристое такое. Максимович тут сказал…
— Гуманизм! — весело подсказал кто-то.
— Во-во, — обрадовался Голубев, довольный тем, что ему пришли на помощь. — Гуманизм. Не знаю. Я одно знаю — есть
— Верно! — раздались голоса.
— Ну, так чего еще надо? — почувствовав поддержку присутствующих, более уверенно продолжал Голубев. — По закону поступил Орленко? В глаза ему скажу: не по закону, хоть он мне самый лучший друг и товарищ. Вот и весь гуманизм.
— Закон душой понимать надо, товарищ Голубев, — поддержал Максимовича весельчак Зарубин. С его лица никогда не сходила лукавая улыбка. — К обстановочке его применять. А ты за букву закона уцепился, как карась за приманку. Ты с такими, как Эрни, дело имел? Нет? То-то же. Никакими словами его не проймешь. Тебе с этим делом получше разобраться надо.
— И с гуманизмом, — ввернул Максимович.
К столу быстрыми шагами подошел Дзержинский. Глаза его горели, худые щеки запали еще сильней, от больших выпуклых надбровий к носу спустились жесткие упрямые складки.
— Нет, мы не слюнявые интеллигентики, не толстовские непротивленцы, — заговорил он сначала глухо, но постепенно его голос приобретал все большую силу. — Изменников, диверсантов, вражеских лазутчиков мы будем уничтожать беспощадно. Но незаконные методы следствия не допустим. Принуждать к показаниям нужно неумолимой логикой, неопровержимыми фактами, доводами, уликами. Истеричности и издевательским хитросплетениям врагов мы должны противопоставить стальные нервы и искусство наших чекистов. И напрасна ваша ирония, товарищ Максимович. Правота на стороне Голубева… Орленко — боевой чекист, верно. И я его, как человека, не просто уважаю — люблю. Но мы должны помочь ему стать настоящим чекистом. Помните, товарищи, каждого, кто посягнет на советскую законность, добытую в огне революции нашим народом, мы будем рассматривать, как человека, который посягает на основы нового общественного строя.
Дзержинский передохнул. Орленко сидел, опустив голову. Дзержинский продолжал говорить:
— Чекистом может быть лишь человек с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками!
— Правильно! Верно, Феликс Эдмундович! — прокатился по переполненному залу гул одобрений.
Много горьких слов услышал по своему адресу в этот вечер следователь Орленко. Но когда он шел к столу, чтобы честно признать свои ошибки, ноги его ступали твердо.
Орленко сейчас с особой остротой вспомнил, как долго и надрывно кашлял Дзержинский тогда, в коридоре, и жгучая злоба на самого себя охватила его…
Между тем события шли своим чередо. После тщательного следствия Эрни раскрыл все карты. Его судили. По приговору суда он был расстрелян.
А. Розен
НА ПОРОГЕ НАШЕГО ДОМА
Рассказ
Генерал Котельников сегодня приехал из Москвы. На вокзале его встретил начальник пограничного отряда, и они отправились прямо в штаб. Котельников осматривал город.
Когда-то Котельников служил здесь, и ему интересны были перемены: кварталы новых домов, новый парк, Дворец пионеров, Дом культуры… И этой широкой асфальтированной улицы не было раньше. Миновав здание нового театра, автомашина повернула за угол и остановилась возле знакомого дома с четырьмя небольшими колоннами по фасаду.