Человеческая волна
Шрифт:
– Ты у меня смотри!
– кричал он на кого-то, замахиваясь ножнами шашки.
Человек в синей рубахе выдвинулся из толпы и кошачьими мелкими шагами подошел к нему.
– Ты шапку-то сними... не видишь, покойник лежит...
– тихо и внятно проговорил он.
И Кончаеву было видно, как странно и зловеще втянулась его черная голова в широкие синие плечи.
– А ты мне что за указ?.. Проходи!..
– злобно закричал городовой, шагая ему навстречу.
И сейчас же, точно прикованные, сзади выдвинулись за ним несколько человек. Городовой почувствовал их и оглянулся.
Холод
"Убьют!.." - красной молнией пронеслось у него в голове. И странное, невыносимо напряженное и в то же время неудержимо любопытное чувство охватило его: казалось совершенно невозможным, непереносимым, чтобы здесь, сейчас, под солнечным светом, в присутствии его, Кончаева, убили человека; казалось совершенно ненужным, несоответствующим и помрачающим до падения все великое дело дня; казалось, что если это произойдет, то с ним случится что-то невообразимо ужасное, не выдержит мозг... И в то же время хотелось, чтобы убили и чтобы все видеть, не пропустить ни одного мгновения, ни одной мелочи и никогда не забыть.
И в то мгновение, когда городовой оглянулся, точно именно этого и нужно было, подкрадывавшийся, как кошка, человек в синей разорванной рубахе вдруг очертя голову кинулся на него и, впившись руками, дернул книзу, подпрыгнул, и оба рухнули на землю, подняв пыль.
И как будто откуда-то хлынула волна мутной, захлестнувшей злобы и бешенства, толпа подалась вперед, поднялась, точно передних выжали кверху, и безумно копошащейся кучей тел, рук, голов и воспалившихся бешеных глаз обрушилась вниз на городового и человека в синей рубахе.
– А ты так... Бей!.. Хррр!.. По башке его!.. Нашего, нашего не тронь! А-ах ты!..
– послышались короткие и так неестественно и зловеще изменившиеся голоса, что холод ужаса и омерзения наполнил душу Кончаева.
Он вдруг сразу как-то весь ослабел и как будто его
затошнило странной мозговой тошнотой. Было одно короткое мгновение как бы отупелого беспамятства, а потом он вдруг увидел между переплетенными руками и ногами нечеловеческое кровавое лицо с кровавыми дырами вместо глаз и голый живот между синими штанами и белыми клочьями окровавленного, вздернутого на подбородок кителя. Это было одно мгновение, но то самое ужасное, что было в этом безглазом, кровавом лице и голом втянутом животе, как молния врезалось в глаза Кончаева; это было все еще очевидное выражение живого безумного ужаса и отчаянной, точно она еще могла чему-нибудь помочь, борьбы.
– В море его!.. кидай, черт!.. в воду!..
– рычало что-то вокруг Кончаева. И вдруг над толпой, над головами и вытянутыми руками, метнулись две ноги, и тяжелое тело, неуклюже шлепнувшись о каменный парапет, хряснуло разбитым черепом, перевернулось, ошлепнуло кровью камень и бухнулось вниз, как живое, взмахнув руками. Раздался тяжелый всплеск, белое кружево каскадом взметнулось над зеленоватыми волнами и с плеском и ропотом разбежалось кругами, беспокойно плескаясь о камни мола.
Прошло несколько минут. Волны уже успокоились, толпа торопливо и молча перемещалась у парапета, с тревожным любопытством заглядывая вниз. Прибывали новые толпы, и вновь рос веселый, жуткий и свободный гул, а Кончаев все не мог опомниться, трясся всем телом и безумно водил глазами вокруг, тщетно стараясь овладеть собой. Эттингер был бледен и бледно улыбался, растерянно шевеля пальцами и оглядываясь на окружающие лица.
– Товарищи!
– раздался от забытого мертвеца на помосте твердый и новый голос. Молодой человек, похожий на актера, с бритым и холодно-решительным лицом, заложив руки за спину и почему-то сняв шляпу и подняв воротник пальто, стоял на ящике в головах у мертвеца. Он стоял спокойно и твердо, как на трибуне, и голос его звучал уверенно.
– Настал последний день борьбы, если вы хотите отныне жить не как скоты, быть людьми и гражданами, помните, что воля в ваших руках... Никто и никогда не может владеть человеческой жизнью, если сам человек не отдаст ее в рабство... Нет господ, есть только рабы! У нас два выбора: или смерть за свободу, за жизнь, или рабство, то есть та же смерть... Какая же из двух смертей лучше, товарищи?!
Он круто дернул подбородком кверху и сделал круглые вызывающие глаза. И как будто набежала какая-то волна, ужасающий гул почуявшего свободу зверя торжествующе и радостно потряс воздух. Все двигалось возбужденно и быстро, точно целые толпы стремительно бежали куда-то, налетая друг на друга и сшибаясь в бессмысленном водовороте, и посреди этою гула и движения тонкий, молчаливый профиль мертвеца отчетливо чеканился в синем небе, казалось, навеки сохраняя выражение неуловимой таинственной иронии.
Кончаев узнал оратора и махнул ему рукой.
Над трупом появился другой человек, и опять одиноко, отчетливо и понятно зазвучал человеческий голос среди бессловного стихийного рева, а человек с актерским холодным лицом спустился с помоста и подошел к Кончаеву, которого быстро отыскали его холодные пронзительные глаза.
– Ну, мы едем?..
– спросил его Кончаев.
– Да, тут будут говорить другие...
– спокойно и как будто равнодушно, точно передавая обычную работу, сказал он.
– В три часа назначен срок генерал-губернатору, и надо поговорить с Дрейером и Бутмановым... Едем!..
Он посмотрел на то место, где тысячи ног еще не успели затоптать в пыль грязные, кровавые пятна, и равнодушно отвернулся.
– Это ужасно!
– показывая глазами, сказал Кончаев, и его красивое, молодое лицо судорожно передернулось.
Серые металлические глаза холодно смотрели ему в лицо.
– Что ж тут ужасного?.. Без жертв нельзя, к тому же эта жертва совершенно случайная. Кончаев вдруг почувствовал к нему холодную ненависть.
– Вы так спокойно говорите об этом, что... какую же роль играет у вас у всех борьба за общее счастье?..
– То есть?
– холодно спросил человек в пальто, умно откидывая назад голову, как будто для того, чтобы лучше разглядеть Кончаева,
– То есть?..
– все больше и больше возбуждаясь и чувствуя невыносимую потребность во что-нибудь вылить то острое, кошмарное страдание, которое с физической дрожью и тошнотой все еще наполняло его тело, крикнул Кончаев. Вы готовы даже и без крайней надобности убивать одних во имя счастья других... Тогда почему же не наоборот? бледнея, добавил он тихо и невнятно, пугаясь своих слов.