Человеческий фактор
Шрифт:
– Крепко спит.
– Спит-то он хорошо – вот только кошмары его мучают.
– Он снова видел дурной сон?
– Всегда один и тот же. Мы с тобой уезжаем на поезде, а он остается один. И кто-то на платформе – он не знает кто – хватает его за руку. Но для тревоги нет оснований. Он в том возрасте, когда снятся кошмары. Я где-то читала, что это обычно бывает перед тем, как ребенку пойти в школу. Хорошо бы ему не ходить в подготовительный класс. У него там могут быть неприятности. Иной раз я чуть ли не хочу, чтобы здесь тоже был апартеид.
– Он хорошо бегает. А в Англии, если ты
Проснувшись среди ночи, Сара вдруг сказала, словно эта мысль только что пришла ей в голову:
– Как странно, верно, что ты так привязан к Сэму.
– Конечно, привязан. А почему я не должен быть к нему привязан? Кстати, я думал, что ты уже спишь.
– Никакого «конечно» тут быть не может. Он же паршивец-приемыш.
– Дэвис тоже зовет его «паршивцем».
– Дэвис? Разве он знает? – с испугом спросила она. – Конечно же, не знает.
– Да нет, не тревожься. Он так называет любого ребенка.
– Я рада, что отец Сэма лежит глубоко в земле, – сказала она.
– Да. Я тоже. Ведь он, бедняга, мог в конце концов жениться на тебе.
– Нет. Любила-то я все время тебя. Даже когда зачала Сэма, все равно любила тебя. Он больше твой сын, чем его. Я старалась думать о тебе, когда он ласкал меня. Этакая холодная рыба. В университете его звали Дядя Том. Но Сэм у нас не будет холодным, верно? Будет пылким или ледяным, но не холодным.
– Что это мы вдруг заговорили об этой давней истории?
– Потому что Сэм болен. И потому что ты тревожишься. Когда я чувствую себя неуверенно, я вспоминаю, как я переживала, зная, что придется рассказать тебе про него. В ту первую ночь в Лоренсу-Маркише [до 1976 г. название столицы Мозамбика Мапуту], когда я перешла границу. В отеле «Полана». Я думала: «Он сейчас оденется и уйдет навсегда». Но ты этого не сделал. Ты остался. И мы любили друг друга, хотя внутри меня уже был Сэм.
Сейчас, годы спустя, они спокойно лежали рядом, лишь слегка касаясь друг друга плечом. Вот это, подумал он, и есть счастье, какое он порою видел на лицах чужих пожилых людей, только он-то умрет задолго до того, как Сара станет пожилой. Что-что, а старость они никогда не смогут разделить.
– Тебе не бывает грустно, – спросила она у него, – что у нас с тобой нет своего ребенка?
– Достаточно с нас ответственности и за Сэма.
– Я не шучу. Неужели ты не хотел бы, чтоб у нас был общий ребенок?
Он знал, что на сей раз от ответа на этот вопрос ему не уйти.
– Нет, – сказал он.
– Почему – нет?
– Почему ты стремишься до всего докапываться, Сара! Я люблю Сэма, потому что он твой. Потому что он не мой. Потому что, когда я смотрю на него, я не вижу ничего от себя. Я вижу в нем только тебя. А я не хочу продолжаться до бесконечности. Я хочу, чтоб бычок на этом и закончил свое существование.
3
– Отличный утренний спорт, – не очень убежденно заметил полковник Дэйнтри, обращаясь к леди Харгривз и топоча ногами, чтобы сбить грязь с сапог, прежде чем войти в дом. – Дичь исправно взлетала.
Остальные гости вылезали
– Напитки ждут вас, – сказала леди Харгривз. – Наливайте себе сами. Обед будет подан через десять минут.
Издали донесся звук машины, взбирающейся по парку в гору. В холодном сыром воздухе раздался взрыв смеха, и кто-то воскликнул:
– Вот наконец и Баффи! Прибыл как раз к обеду, конечно.
– А ваш знаменитый мясной пудинг с почками будет? – спросил Дэйнтри. – Я столько о нем наслышан.
– Вы имеете в виду мой пирог. Вы действительно хорошо провели утро, полковник? – Она говорила с легким американским акцентом, тем более приятным, что он был совсем легким, как еле уловимый аромат дорогих духов.
– Фазанов было не так много, – сказал Дэйнтри, – а в остальном все отлично.
– Гарри! – позвала леди Харгривз через плечо. – Дикки! – И потом: – А где Додо? Он не потерялся?
Дэйнтри же никто не называл по имени, так как никто его не знал. И он остро почувствовал свое одиночество, глядя вслед изящной стройной хозяйке, сбежавшей по ступеням, чтобы расцеловать в обе щеки Гарри. Дэйнтри один прошел в столовую, где на буфете уже стояли напитки.
Маленький плотный розовощекий мужчина в твиде, которого, как показалось Дэйнтри, он где-то уже видел, готовил себе сухой мартини. Мужчина был в очках в серебряной оправе, так и блестевших на солнце.
– Смешайте и мне тоже, – попросил Дэйнтри, – если умеете готовить действительно сухой мартини.
– Пропорция десять к одному, – сказал маленький мужчина. – С привкусом пробки, да? Я лично всегда прибавляю отдушку. Вы ведь Дэйнтри? А меня вы не помните. Я – Персивал. Я однажды мерил вам давление.
– О, конечно. Доктор Персивал. Мы ведь с вами работаем, так сказать, в одной фирме?
– Совершенно верно. Шеф пожелал собрать нас в спокойном месте, чтобы не надо было включать эту чепуховину, мешающую подслушиванию. Я, к примеру, никак не могу освоиться с этой штукой, а вы? Жаль вот только, что я не охотник. Умею лишь ловить рыбу. Вы здесь впервые?
– Да. А когда вы приехали?
– Рановато. Около полудня. Я держусь «ягуара». И не умею ездить с меньшей скоростью, чем сто миль.
Дэйнтри оглядел стол. Возле каждого прибора стояла бутылка пива. Он не любил пива, но пиво почему-то считалось наиболее подходящим напитком во время охоты. Возможно, потому, что занятие это отзывает мальчишеством, – недаром в палате лордов подают пиво. Но Дэйнтри не считал охоту мальчишеством. Охота для него была состязанием в мастерстве – вроде состязаний в беге на Королевский кубок, в которых он когда-то участвовал. Посреди стола он увидел небольшие серебряные чаши, в которых лежало его драже. Вчера он был несколько смущен, вручая леди Харгривз чуть ли не целый ящик «Молтизерс»: она явно понятия не имела, что это такое и к чему это подают. Он решил, что этот мерзавец Кэсл намеренно одурачил его. И сейчас с радостью увидел, что драже выглядит вполне пристойно в серебряных чашах – не то что в целлофановых мешочках.