Шрифт:
Глава 1
Посадка на торгово-пассажирский пароход “Петербург” началась затемно, до рассвета часа за полтора. Роман хотел подняться на борт одним из первых, но проспал, и ему удалось добраться до пристани только когда изрядная толпа пассажиров уже змеилась у трапа. Юноша примостил свой нехитрый скарб – потертый докторский саквояж да старенький клеенчатый чемодан – возле какого-то столба, а сам пристроился в очередь сразу за шайкой китайцев в вонючих овечьих тулупах. Пристань освещалась парой неярких прожекторов, свет которых с трудом пробивался сквозь зябкую осеннюю морось; в контру этому пароход был бел, чист и сиял огнями, как рождественская елка в ресторане Дюссо.
Не прошло и четверти часа, как Роман стал отчаянно мерзнуть. Ледяной спрут запустил свои бесчисленные щупальца под его тоненькое видавшее виды пальтишко, под пестрый с виду довольно теплый шарф из собачьей шерсти, завязанный поверх воротника, исхитрился забраться даже в серые узкие брюки с пузырями на коленях. Роман попытался плотнее замотать шарф и тут же закашлялся нехорошим, влажным легочным кашлем. “Вот ведь, дьявол, – пробормотал он себе под нос, старательно пытаясь укрыть горло от порывов холодного ветра. – Пожалуй, этот кашель со мной на всю жизнь теперь будет… вроде как напоминание…” Но как бы ни чертыхался Роман, как бы ни злился на холод, на темень, на эту очередь нескончаемую, в душе его все равно было лето, и гремела всеми своими медными трубами и виолончелями бетховенская ода “К радости”. Ведь впереди, в совсем небольшом временном отдалении от этого промозглого октябрьского утра, ждала его новая, совершенная, неизведанная жизнь. Да и путешествие предстояло грандиозное – обогнуть почти всю Евразию, повидать Гонконг, Сингапур, Цейлон, Константинополь – это вам не яблочный компот, с позволения сказать. Предвкушение чудесного – чувство, знакомое Роману с детства, на время забытое и возродившееся совсем недавно – наполняло все его существо радостным волнением, которое он старался сдерживать, но оно то и дело прорывалось наружу в плохо скрываемой улыбке или в мурлыканье под нос какой-нибудь мелодии, или в особенно любезном обращении с совершенно незнакомыми людьми. И этот холод, и эта промозглая утренняя полутьма, вся это предкорабельная суета вокруг казались ему если не милыми, то по крайней мере ужасно романтическими.
Очередь в третий класс двигалась так медленно, словно это была дорога на эшафот, и каждому пассажиру сразу же после подъема на палубу отрубали голову со всем принятым в таких случаях ритуалом – оглашением приговора, барабанной дробью и последним словом обвиняемого. Чтобы хоть как-то и отвлечься от мыслей о холоде и простуде, Роман принялся разглядывать пассажиров первого класса. Таковых было совсем немного, поэтому очереди возле отдельного трапа, ведущего прямиком на палубу первого класса, совершенно не было. Время от времени с грохотом и паром подлетали к пристани экипажи, из них неспешно появлялись хорошо одетые господа, а иногда и дамы в вуалетках, носильщики разгружали багаж, и экипажи уносились прочь. Дамы и господа промеж тем в сопровождении матроса – чтобы не дай бог не поскользнуться – чинно, не спеша поднимались по трапу, а вслед шествовали носильщики с багажом, иногда весьма и весьма объемным. Благородная неторопливость посадки была нарушена лишь однажды неким суетливым господином в пенсне, который всё никак не мог взойти на трап и прыгал вокруг носильщиков, размахивая зонтиком до тех пор, пока все его тюки не подняли на борт. Личность суетливого господина показалась Роману знакомой; он протер очки и, присмотревшись как следует, разглядел в нем популярного литератора А. П. Чехова.
Попав наконец на борт, Роман не без удивления обнаружил отсутствие на палубе третьего класса гильотины, а равно каких-либо других приспособлений для декапитации пассажиров. Вместо этого обнаружились вещи не многим более приятные: узкие, скверно освещенные коридоры, спертый вонючий воздух, шум, крики и почти полное отсутствие номеров кают. Пассажиры натыкаясь друг на друга бродили по проходам в поисках своего пристанища, и два матроса, посланные в помощь, едва не разрывались на части, пытаясь помочь всем. "Уж не следовало бы мне жадничать, – думал про себя Роман, пробираясь по хитросплетениям проходов, в которых два человека с чемоданами и разойтись-то не могли. – Ехал бы, пожалуй, вторым классом, не настолько это дорого, чтобы такие адовые муки терпеть». Но жалеть было уже поздно. Кое-как найдя свою каюту – тесное, душное помещение с шестью корабельными койками, свисающими с потолка подобно коконам гигантских бабочек, – Роман бросил саквояж на свободную койку, задвинул под нее чемодан и тут же отправился прочь – наверх, на палубу, на воздух.
На востоке уже занимался рассвет, но полоска горизонта вдали окрасилась не в розовый, как следовало ожидать, а в какой-то грязно-лиловый цвет, словно заразившись чернотой от теснившихся по небу тяжелых грозовых туч. Вскоре погасли огни на пристани, и последние пассажиры с криками и руганью покинули бренную сушу. Пароход дал отходной гудок, – один длинный, три коротких – матросы засуетились, забегали по нижней палубе. Роман ощутил дрожь, пробежавшую по корпусу судна – машина набирала обороты; затем раздались крики “отдать швартовы”, и ровно в тот момент, когда из-за туч каким-то чудом появился первый лучик солнца, пароход отчалил и стал медленно разворачивать свое неповоротливое китообразное тулово, нацеливаясь носом к выходу из бухты. Роман стоял у парапета, укутавшись в шарф, и смотрел, как проплывают мимо портовые постройки, лодки, дома, склады, деревья, повозки, одинокие люди, копошащиеся на берегу; смотрел до тех пор, пока пароход не вышел из бухты Золотого Рога в открытый океан. Владивосток остался позади, и судно, словно радуясь открывшемуся океанскому простору, прибавило ход и взяло курс на юг. Окончательно закоченевший Роман решил, что неплохо было бы выпить стакан чаю, и спустился вниз, в тесную преисподнюю третьего класса.
***
С каждым днем, по мере приближения к южным морям, погода становилась лучше. Однажды утром Роман проснулся от жары; иллюминатор был распахнут настежь, и теплый влажный морской ветер гулял по каюте. Именно этого теплого ветра не доставало ему, чтобы почувствовать себя абсолютно по-детски счастливым. Он что есть сил потянулся – пробковый матрац заскрипел и закачался на своей подвеске – а затем одним молодцеватым прыжком вскочил.
К полудню корпус парохода раскалился под солнцем; пассажиры, спасаясь от духоты, высыпали на палубу. В третьем классе было более шестисот посадочных мест, поэтому корма, нос и даже боковые проходы в один миг стали похожи на разворошенный муравейник. Люди-муравьи вылезали на свет божий из своих щелей, щурились, улыбались, глядя на солнце, засучивали рукава, поставляя живительным лучам рыхлые белые руки. Некоторые, ничуть не смущаясь, срывали с себя рубашки, и в одних кальсонах принимали солнечные ванны у всех на глазах, воображая себя, вероятно, знатными господами в купальнях итальянской Ривьеры.
Через некоторое время всеобщее ликование пошло на убыль; жара сделалась невыносимой, и главной мечтой всех пассажиров стало местечко в тени, пусть даже крошечное, но такое, чтобы защищало от этого несносного тропического солнца. Настроения эти не распространялись на пассажиров первого класса с палубой намного просторнее, с тентом, натянутым над кормой, и шезлонгами, укрытыми персональными козырьками. Роман еще раз пожалел, что не купил билета первого или, на худой конец, второго класса, и даже начал подумывать о том, не доплатить ли стюарду за перевод в отдельную каюту или хотя бы за право воспользоваться шезлонгом.
На седьмой день путешествия, как на седьмой день творения, взорам разомлевших мореплавателей открылась бухта Виктория. Пароход подходил к причалам Гонконга, где намеревался задержаться на два дня для погрузки-разгрузки товаров и пополнения запасов пресной воды и провианта. Именно здесь, в Гонконге, в этот ни чем, казалось бы, не примечательный октябрьский день 1890 года произошло событие, повлиявшее впоследствии на судьбы множества людей, а возможно, и на всю мировую историю.
Как и многие пассажиры “Петербурга”, Роман сошел на берег, чтобы осмотреть остров и пополнить личные запасы съестного, основательно опустошенные за неделю пути. Кроме того, его очень интересовал электрический трамвай, который, по слухам, запустили совсем недавно, и который позволял теперь любому подняться на самую высокую точку острова – пик Виктория – и обозреть живописные окрестности с высоты птичьего полета.
На выполнение программы дня ушло много больше времени, чем Роман планировал, ибо передвижения по городу среди хаотически движущейся кричащей массы китайцев, моряков и пассажиров десятков пришвартованных в бухте кораблей давались с большим трудом. Изрядное время пришлось потратить на поиски провизии сколь-нибудь пригодной для европейского желудка; большинство продаваемого на улице по своему внешнему виду и запаху вызывало чувство, резко противоположное аппетиту. В результате Роману удалось приобрести коробку вареного риса, дюжину яиц, переваренных до темно-фиолетового цвета, брусок твердой, прокопченной до консистенции подметки свинины, и несколько мотков “шанхайской” лапши, обжаренной в масле и готовой к употреблению после простого заваривания в кипятке.
Когда Роман добрался до пристани, уже стемнело, с наступлением сумерек картина портовой жизни разительно переменилась; как будто фокусник накинул свой черный плащ на пестро раскрашенную китайскую шкатулку, произнес магические заклинания и, ловким движением сдернув ткань, явил изумленным зрителям зеркальный шар, переливающийся всеми цветами радуги в свете цирковых огней. Бесчисленные склады и конторки исчезли за серым пологом металлических ставен, а вместо них улицы заполнили невесть откуда появившиеся увеселительные заведения, совершенно невидимые при свете дня, но распускающиеся во всем своем пестром великолепии с приходом темноты, как диковинные цветы тропической ночи. Из распахнутых настежь дверей кабаков и баров доносились звуки музыки , и горластые зазывалы заманивали простаков, щедро рисуя перед ними картины сладострастного разврата, ждущего их за разукрашенными дверями. Девицы весьма определенного поведения всех возрастов, оттенков кожи и национальностей , нацепив какое-то невероятные шляпки и боа из разноцветных страусовых перьев, прохаживались взад-вперед, пересмеиваясь между собой и подмигивая проходящим матросам.