Человек без собаки
Шрифт:
— Ни с кем еще не говорила. Я обнаружила это пять минут назад.
Карл-Эрик с мрачным видом расправил плечи:
— Значит, надо поговорить. Может быть, он сказал им, куда направился так поздно.
— А ты что по этому поводу думаешь? У меня, например, совершенно нет настроения садиться за стол.
— А мобильник? Позвони ему на мобильник! — догадался Карл-Эрик.
— Уже звонила. Раз шесть-семь, не меньше. Мобильник, судя по всему, отключен — после трех сигналов включается автоответчик.
Карл-Эрик разочарованно вздохнул:
— А его чемодан?
— Так и лежит в комнате. Карл-Эрик…
— Да?
— Как ты думаешь, Карл-Эрик… с ним ничего не случилось?
Карл-Эрик Германссон преувеличенно громко откашлялся и попытался расхохотаться:
— Глупости. Что может случиться с Робертом в Чимлинге? А теперь пошли к столу. Он наверняка появится, а если не появится, устроим после ужина семейный совет. Сейчас не время. Согласись, сейчас не время.
— Сейчас не время, — устало повторила Розмари. — И в самом деле, можно сделать так, как ты говоришь.
Они пошли в гостиную. Карл-Эрик остановился в дверях, словно ему внезапно открылось истинное положение вещей и он решил раз и навсегда определить свое к этому отношение.
— Ты должна знать, Розмари, — сказал он. — Ты должна знать: я чертовски устал от Роберта. Если бы он опять убрался в Австралию, я только возблагодарил бы Бога.
— Не думай, что я это не поняла, Карл-Эрик. — Розмари резко повернулась и пошла в кухню. Настал час подавать блины с красным луком, сваренной на пару спаржей и двумя сортами икры зубатки — черной и красной.
Говорились речи.
Подняв бокал поданного к блинам рислинга, юбиляр произнес длинный тост. Вся футбольная команда, сказал он, более чем желанные гости за этим столом. При этом он имел, очевидно, в виду и себя самого, и отсутствующего Роберта, и Эстер Брельдин в кухне, иначе никак не набиралось одиннадцать человек. Это знаменательный день, пояснил он. И для него, и для Эббы. Сорок лет — человек в расцвете сил, ему остается еще лет десять до срединного пункта в жизни. А шестьдесят пять вовсе не означает, что человек совершил посадку и никогда больше не взлетит. Это прежде всего означает, что он достиг цели. Забил, так сказать, свой гол, если продолжать использовать спортивную метафоричность.
На длинном и вряд ли правильном слове «метафоричность» Карл-Эрик слегка запнулся, чего с ним обычно не бывало. Розмари опять подумала, не болен ли он. Лучше было бы сказать «спортивные метафоры». Или, на худой конец, «спортивная метафорика». Что-то в Педагогическом Столпе было не так.
Но он продолжал еще минут двадцать, не меньше. Говорил о шведской школе, как она развивалась под его наблюдением с 1968 года, провозгласил здравицу Истинным Знаниям, которые не продают себя жадным сибаритам рынка и не дают случайным чечениям себя увлечь (хотел сказать «течениям», машинально отметила Розмари).
— Добро пожаловать! — заключил он свою речь, отпил глоток вина и принялся за блины.
После этого подали седло косули с овощами, с крошечными маринованными луковками, желе из черной смородины и грушами дюшес.
Его тост распался на три части.
В первой части он долго рассказывал малопонятную историю о продавшице из мясного отдела «Консума» с необыкновенно большой грудью.
Потом секунд двадцать говорил комплименты жене и ее ни с чем не сравнимым добродетелям, а под конец сообщил, что, с его точки зрения, Карлу-Эрику никогда не дашь шестидесяти пяти. Шестьдесят четыре с половиной, не больше.
За сыром Розмари внезапно заплакала, встала и вышла из-за стола. Вернувшись, извинилась — не могу совладать с чувствами, в кои-то веки собралась вся семья, и вообще…
В этот неловкий момент неожиданно встал Хенрик и спел а капелла что-то вроде итальянской серенады. Это было очень уместно. Ему бурно аплодировали, и настроение заметно улучшилось.
Наконец подали десерт — груши со взбитыми с коньяком сливками. И под самый конец высокопарную, хотя и безличную благодарственную речь произнес Якоб. (А что удивляться, подумала Кристина, откуда у него взяться чему-то личному, господи… сколько раз я это слышала.) Для такого случая даже Эстер Брельдин вытащили из кухни и вручили ей бокал малаги.
Настало время кофе, торта и подарков.
Главный подарок для Эббы — сервиз известной английской марки: глубокие и мелкие тарелки, блюдца, кофейные и чайные чашки, различные блюда и миски под предводительством роскошной супницы. Помимо этого она получила пригласительный билет в «Ясугари» в Хассельуддене — тридцатиминутный массаж на горячих камнях и роскошный ужин — и еще один билет в салон красоты «Сельма Лагерлёф» в Сунне. Она там уже была дважды, но, естественно, промолчала.
У Карла-Эрика ассортимент был еще богаче: множество книг и альбомов, махровый халат, трость с серебряным набалдашником, пять шелковых галстуков (судя по всему, купленных Робертом в дьюти-фри в Бангкоке), цифровая камера и старая литография, изображающая битву под Бальдкирхенерхаймом в 1622 году.
И только после того, как было покончено со всеми торжественными процедурами, заговорили об исчезновении Роберта.
Дело шло к одиннадцати, и празднование стопятилетия, в общем, закончилось. Можно и проветрить скелеты в шкафу, как неуклюже сформулировал Лейф Грундт, за что получил выговор от своей вечно сорокалетней супруги.
— Он вышел пройтись и выкурить сигарету, — повторила уже в третий раз Кристина. — Я не посмотрела на часы, но думаю, примерно в полпервого.
— Как он тебе показался? — спросила Розмари.
— Не знаю… как всегда.
— Почему ты об этом спрашиваешь, мама? — Эбба подняла брови.
— По-моему, вполне естественный вопрос.
— Конечно, — сказал Лейф. — Нашел подружку. Это как раз то, что ему сейчас нужно.
— Лейф! — резко повернулась к нему Эбба. — Уймись!
— Да-да, — сказал Лейф. — Это всего лишь предположение. У кого-то есть другая версия?
— А мне кажется, было позже, чем полпервого, — осторожно заметил Кристофер. — Я пошел спать без двадцати, а он еще был в гостиной.