Человек без собаки
Шрифт:
— Jacob, I'm terribly, terribly sorry, — пропел он.
Сначала Якоб решил, что Джефферсон извиняется за поздний звонок, но дело было вовсе не в этом. Нет, оказывается, в Осло все запуталось в какой-то инфернальный клубок (он так и сказал: infernally complicated). Что, с ними всегда так трудно иметь дело? С норвежцами. Они совершенно не умеют вести переговоры, не так ли? Повсюду какие-то государственные предписания, не так ли? Хотелось бы понять, ну да ладно, потом как-нибудь Якоб посвятит его в норвежские тонкости. А сейчас проблема в том, что ему
Надутый гарвардский щенок, с яростью подумал Якоб.
— Разумеется, — сказал он вслух, — не вижу никаких препятствий.
Джефферсон поблагодарил еще раз, повторил, что он «terribly, terribly sorry», и повесил трубку.
Якоб Вильниус выругался, посмотрел на часы — без четверти два — и сунул мобильник в карман пиджака. Посмотрел на датчик топлива — осталось меньше четверти бака.
До Стокгольма еще три часа. Как минимум. А может, три с половиной, при такой-то дороге. Вдруг навалилась усталость.
Если развернуться, уже через час он окажется в постели с Кристиной.
Он не успел принять никакого решения — из мрака внезапно засияли огни заправки. Якоб свернул с шоссе и остановился у автомата. В любом случае надо заправиться и выпить чашку кофе.
Позвоню и спрошу, в каком она настроении. Если в таком же, как вчера… Он полез за телефоном и выудил вместе с ним ключ от номера. Оказывается, вчера в суматохе он забыл его вернуть. А почему бы не сделать ей сюрприз?
Якоб вышел из машины, нашел колонку с девяносто восьмым бензином и сунул пистолет в горловину бака.
А почему бы и нет? Тихо прокрасться в номер, тихо раздеться и нырнуть под согретое ее теплом одеяло.
— Fuck you, мистер Трепло-Джефферсон, — проворчал Якоб, когда сработал отсекатель.
Бак был полон. Зашел на заправку, заплатил за бензин и выпил двойной эспрессо.
Потом сел в машину, сладко потянулся и взял курс на Чимлинге.
Глава 14
В среду 21 декабря Розмари Вундерлих Германссон открыла глаза и посмотрела на будильник. Скоро шесть. В голове застряли две мысли.
Первая: Роберта нет в живых.
Вторая: сегодня после обеда мы распрощаемся с домом.
Никаких чижей и никаких словесных пузырей. Она полежала немного, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к ровному дыханию мужа.
Неужели это правда? Насчет Роберта — она попробовала сразу вычеркнуть это дикое предположение из сознания, но ничего не получилось: мысль возвращалась и возвращалась. Роберта нет в живых. А может быть, он явился ночью и спит, как ни в чем не бывало, в своей постели? Пойти посмотреть… нет, не пойду. Потому что если его там нет, то прошло уже день и две ночи, как он исчез. А это может означать только одно… хватит!.. Это уж слишком.
И второе. Дом… В четыре часа они будут сидеть в конторе Лундгрена в банке. Вот так. Лундгрен в своем костюме в полоску и они на стульях с березовой фанеровкой. Будут продавать… что?
Дом? Жизнь? Эббе было два годика, когда они сюда переехали. Роберт и Кристина в нем родились. Моя жизнь — здесь. Почти сорок лет в Чимлинге. И что со мной будет? Никогда уже не буду сидеть в патио и есть молодую картошку? И не увижу, как появятся первые сливы на деревце, посаженном шесть лет назад? Что ж, буду сидеть на пластмассовом стульчике на голой скале под палящим испанским солнцем. Сидеть на голой скале и ждать смерти. Какой в этом смысл? Неужели Бог уготовил мне такой конец?
И что Он хочет, чтобы я взяла с собой? Шестьдесят никому не нужных, пустых лет? Мамины фламандские кружева? Записную книжку, чтобы каждую неделю посылать открытки своим трем… ну хорошо, четырем подругам… рассказывать о химически синей воде в бассейне, о море, о пластмассовых стульчиках?
Нет, решила Розмари Вундерлих Германссон. Не хочу.
Вернее, так сказала не Розмари Вундерлих Германссон, а ее внутренний голос — очень тихо, она еле расслышала. Где взять силы, чтобы воспротивиться Карлу-Эрику? И как? Где вбить оборонительные колья?
Оборонительные колья? Это еще что такое? Такого и понятия-то нет… но если Роберта и в самом деле нет в живых, неужели у Карла-Эрика хватит совести тащить ее в банк и…
Она в ярости на саму себя вскочила с постели. С чего бы это Роберту умирать? Что ей приходит в голову, что за черные мысли? И это не в первый раз. Еще когда дети были маленькими, она часто думала: а что, если они умрут? Попадут под автобус, провалятся под лед, их искусает бешеная собака… Роберту тридцать пять, он прекрасно может сам о себе позаботиться. И в конце-то концов, он пропадал почти всю свою жизнь. Сказать по правде, это его специальность — пропадать. А сейчас у него и причина есть прятаться, что тут удивительного?
И с чего бы ей вообще идти к этому Лундгрену в костюме в белую полоску? С чего бы она должна взять и сама, своей собственной рукой списать в расход всю свою жизнь? Нет, она не такая глупая гусыня, как воображает Карл-Эрик… возьму и скажу этому занудному Истинному Столпу Педагогики: собирай свой чемодан и поезжай хоть в Андалузию, хоть к такой-то матери. Но один. Я за тобой не потащусь.
Я хочу остаться там, где мой дом. На Альведерсгатан в Чимлинге. В стране под названием Швеция. Езжай на свой Берег Альцгеймера и не воображай, что будешь чем-то выделяться среди других общипанных старцев и старух. Давай, давай, изучай мавританское и еврейское наследие! Что за херня, Карл-Эрик Истинный Столп! Ты, может, и был когда-то Столпом, а теперь ты столб. Телеграфный. Столб столбом.
Розмари пошла в кухню и включила кофеварку. И пока она сидела, положив локти на стол, и ждала, пока кофе прокапает через бумажный фильтр, решимость ее постепенно улетучилась.
Как всегда. Точно так, как всегда.
Я и вправду гусыня, трусливая шестидесятитрехлетняя гусыня.
Ни на что я не способна. Только ныть и дергаться. Выдумывать мрачные пророчества и ждать очередных разочарований.
Маленькие несчастья, большие несчастья. Несчастья с большой буквы. Роберт? Может быть… а может быть, это она напророчила?