Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
I. Встречный ветер
Пароход сверху пришел утром. Храпон выехал к пристани на паре караковых лошадей — любимых лошадей Виктора Ивановича. Виктор Иванович подошел улыбающийся, с маленьким желтым чемоданом в руке.
— Ну, как у нас дома? Благополучно?
Голос у него был барский, круглый, выхоленный.
Храпон весь расплылся в фамильярной улыбке:
— Слава богу, все в добром здоровье!
Помощник Храпона — молодой кучер Иван — поспешно укладывал принесенные матросами вслед
После нарядных и шумных улиц Москвы улицы Цветогорья казались запыленными, дома — серыми, маленькими. Лишь андроновский дом — весь белый, закрытый золотыми кленами и темными липами, с голубым палисадником, полным цветов, — казался большим и богатым. Его белые колонны и белые стены едва проглядывали сквозь листву. Ворота, службы, высокий каменный забор, протянувшийся на целый квартал, — все было прочно, красиво, вкусно. Все говорило о довольстве и богатстве: каждое окно и каждый столб забора.
Во весь мах, не останавливая лошадей, Храпон влетел в ворота, на широком чистом дворе сделал поворот, разом остановился перед парадным крыльцом. В доме громко захлопали двери. Но уже никто не выбежал с писком и визгом на крыльцо, как вот случалось недавно — три, четыре года назад, когда дети были маленькими. Вышла Елизавета Васильевна — вся в голубом, еще больше располневшая, дородная, за ней — Вася, уже не мальчик — молодой человек с наметившимися усиками, и Соня вышла — костлявая, длинная, немного сутулая, с черными бровями вразлет. Живой толпой, но чинно, без шума пошли в дом. В передней встретила мать. Она шла, тяжело шаркая ногами, морщинистая, грузная.
Эти ковры на лестнице, дорожки в зале, ковер в столовой, множество картин в дорогих рамах на стенах, замысловатые люстры с золотыми обручами, золотыми цепями и хрустальными подвесками — было барственно и богато. В столовой готовился чай. Посуда на столе и сверкающая скатерть играли отсветами. Фима — уже пожилая, одетая во все черное — ходила вокруг стола, чуть поскрипывая козловыми башмаками. Толпой вошли в столовую, Виктор Иванович впереди всех. Он улыбался, оглядываясь кругом. И по его лицу — важному, энергичному — было видно: родной дом его радует. Он положил палку и шляпу на стул, снял перчатки, перекрестился на темную икону, занявшую весь передний угол, сказал:
— Еще раз здравствуйте!
И перецеловался опять со всеми: с женой, матерью, детьми, Фимой.
— Отвез? Где поместил? — озабоченно спросила Елизавета Васильевна.
— Все устроил. Но ты подожди. Я умоюсь — поговорим потом.
— Пожалуйте, я уже сготовила ванну, — сказала Фима и пошла вслед за Виктором Ивановичем.
В передней топали ноги, грузно стучало тяжелое — там кучера вносили дорожные сундуки и чемоданы.
Полчаса спустя Виктор Иванович вернулся в столовую, его мокрая борода стала еще темнее, он был проще, уютнее — в сером домашнем пиджаке, в рубашке с отложным воротником,
— Так как же Ваня? — опять нетерпеливо спросила Елизавета Васильевна.
Виктор Иванович сел к столу, взял чашку из рук жены.
— Пришлось нанять квартиру ближе к академии. «Далеко, говорит, ездить. Не стану напрасно терять время».
— Кого из знакомых видел?
— Всех видел, кого надо. Больше всего меня поразил Лихов. Умный человек, а по-прежнему сказочками питается. Я рассказал ему о наших делах. «Вот к вам уже сына привез». — «Ну что ж, говорит, я всегда рад помогать хорошим завоевателям».
Полчаса назад дали знать в Нагибовку Зеленовым. (Зеленовы опять жили в своем доме.) Они приехали, когда Андроновы только что сели за чай. Василий Севастьянович подсох за эти годы, морщины стали у него строже, больше полысела голова, но все так же он был суетлив и шумен.
— Ишь какой внук-то у меня! Золотой! — с восторгом закричал он, услыхав, что Ваня принят, устроился. — В академию захотел! К земле его тянет!
И вдруг спохватился, сделал круглые глаза, понизил голос:
— А без тебя тут от Симы письмо пришло. Ее в сентябре выпустят на поселение.
— Что ж, каждому свое, — вздохнула Ксения Григорьевна, — один в академию, другой — на каторгу.
Ольга Петровна покачала головой:
— А ведь сердце мое чуяло: не сносить ей головы. Бедовая была девчонка.
— Молодость… Взять теперь бы… кому теперь нужно революциями заниматься? И в голову никому не придет. Будто угар какой был тогда.
— Ну, будет, будет об этом. Вот выпустят на поселение, а там и совсем освободят. Дурь-то у ней, надо быть, прошла теперь совсем.
Виктор Иванович спросил тестя:
— А у нас как?
— Что ж, в конторе все хорошо. Мурыгин работает — лучше не надо.
— Да, работает. Проехал я по Волге. Был в Нижнем, в Симбирске, в Самаре, во всех конторах пока хорошо. Подобрался народ подходящий.
Василий Севастьянович самодовольно усмехнулся:
— А ты как думал? Не без головы подбирали. Вот сейчас к тебе Мурыгин придет, доложит обо всех делах.
— Ну, а у тебя, Вася, как дела?
— У меня неплохо, — молодым ломающимся баском загудел Вася. — Я написал сочинение о своей заграничной поездке, вчера читал перед всем классом. Никольский очень хвалил слог.
Соня, неловко передергивая костлявыми плечами, сказала капризно:
— Мне дали такую же тему. Прошу Васю помочь, он отказывается…
Виктор Иванович усмехнулся:
— И правильно делает. Ты должна сама написать.
Василий Севастьянович заворчал:
— Уж эти ваши заграницы! Конечно, вреда большого нет в них, а только не рано ли ты, зятек, таскаешь моих внуков туда?
— Почему же рано? Разве вы забыли, папаша, поговорку: чужая сторона прибавит ума? Вот видите, Вася отличился — написал хорошее сочинение.