Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Уже подходила из-за гор весна — забушевали февральские метели: свету божьего не видно, — все было завалено снегами, обильными, как перед урожайным годом.
В день мученика Севастьяна, двадцать шестого февраля, стояли утреню всем домом Андроновы и Зеленовы: этот день, день ангела покойного отца Василия Севастьяновича, из года в год отмечали большой службой и большим обедом.
На обед собралось гостей два десятка — Волковы, Рыжовы, Иван Егорыч Воскобойников. Поминали «на сухую», без выпивки, но языки развязались, как в дни самые пьяные.
— О
— Своей бабой управлять не может, где же ему царством править?
— Я ноне получил из Петрограда чудную телеграмму: «Дела задержались, рабочие не работают». Чевой-то не пойму! Не бунт ли опять?
— Пусть бунт, — дела хуже не будут. Слыхали, как ныне министры-то? Хотели всю хлебную торговлю в свои руки взять, — монополию объявить… Это как? Куда мы-то денемся?
— Да… Какому угодно бунту обрадуешься!
— Быть беде! Быть беде!
— Не каркай, Ольга Петровна, еще неизвестно, для кого беда. Нам хуже не будет.
Гости разошлись рано, вздыхали сердито.
Через пять дней гром наконец грянул. Пришла весть: «Царь свергнут». От петербургского доверенного пришла об этом длинная телеграмма.
Василий Севастьянович прочитал первый, перекрестился, побежал из конторы в дом.
— Витенька! Вот она, радость-то… прогнали царя-то!
Март в этом году был светлый и теплый. Вся Соборная площадь была запружена солдатами, офицерами, народом. Солдаты пришли в строю с ружьями, как на парад, офицеры впереди. Красный флаг высоко развевался над толпой.
На балконе городской думы показались люди, один что-то крикнул, и вся многотысячная толпа заревела «ура». Оркестр заиграл «Марсельезу». Потом ораторы поговорили, толпа покричала «ура» и под музыку, с песнями пошла по улицам к тюрьме в конец города, там еще попели, покричали и разбрелись.
Вечером было торжественное заседание городской думы. Битком набилось народа, — лестницы, коридоры, проходы между стульями — все, все было полно. Рабочие с цементных заводов пришли, реалисты пришли, солдаты пришли, гимназистки. Море речей было. Василий Севастьянович попросил слова:
— По случаю такого торжества «Торговый дом Андроновы и Зеленов» жертвует на бедняющих пятьсот пудов ржаной муки…
Кто-то на скамьях гласных крикнул:
— Верно! Благодарить!
А солдаты и рабочие почему-то молчали, и Василий Севастьянович вдруг смутился, нырнул к гласным, на свое место. Возвращаясь из думы, он сказал зятю:
— Это чевой-то с ними? Я думал: они меня благодарить будут, а они промолчали. Ты заметил?
— Да… революция — это тоже… впрочем, посмотрим… — нерешительно ответил Виктор Иванович. — Посмотрим…
С первых дней пришло напряженное ожидание: теперь наконец война прекратится, все вернутся домой, опять будет труд обычный, повседневный, опять каждая семья заживет своей жизнью.
Василий Севастьянович еще ходил
— Вот они, новые губернаторы-то! Бывало, только губернатор мог разогнать, а теперь и заводская шантрапа вмешалась.
С первых недель революции в городе начались кражи, убийства пошли одно за другим. Там муж-солдат убил зашалившую жену, здесь солдаты ограбили кузнеца, шедшего из города на станцию. И напряженная радость стала погасать. Все ждали конца войны, а конца не было. Все ждали покоя, а покой не приходил.
В апреле был арестован полицмейстер Пружков, уж давно отстраненный от должности. Дума решила его отправить в Саратов на суд. Рано утром Пружкова повезли из квартиры на станцию под конвоем двух милиционеров. На дороге у станции повстречался босяк Золотарев, тот самый, которого Пружков изо дня в день сажал в каталажку. С ругательствами Золотарев бросился на Пружкова, ударил его по голове поленом, убил на месте.
Этот случай еще больше напугал обывателей. Андроновы и Зеленовы решили не переезжать на дачу, остались на лето в городе.
В мае Виктор Иванович получил из Москвы от Ивана Саввича письмо:
«Приезжайте, необходимо посоветоваться. Организуем торгово-промышленную группу, чтобы поддержать своих представителей в министерстве».
Виктор Иванович поехал. Москва в это лето жила так же, как и Цветогорье. Так же на улицах бродило множество солдат без дела, на бульваре собирались толпы, кричали и спорили, лущили семечки — все праздные, все ленивые, не понимающие, что надо делать.
В особняке Ивана Саввича собиралось московское купечество, кричали и спорили, как люди на бульварах, и тоже, как люди на бульварах, не могли ничего решить. Иван Саввич настаивал:
— Нам нужен диктатор. Нужна твердая власть, иначе мы погибли.
Перебирал всех политических деятелей и генералов, отыскивая, кто может создать эту твердую власть, и не знал, на кого опереться.
Однажды Виктор Иванович попросил слова. Это было первый раз за все четыре дня собраний.
— Нам нужно теперь же кончить войну, — решительно сказал он. — Надо признаться честно перед нашими союзниками, что мы, захваченные революцией, теперь совершенно обессилели. Наши запасы истощаются, народ устал, народ хочет мира.
Иван Саввич резко оборвал Виктора Ивановича:
— Вопрос о прекращении войны у нас обсуждаться не может. Мы не можем быть изменниками перед нашими дорогими союзниками.
И все, кто был в зале (здесь когда-то Виктор Иванович выступал с таким геройством), теперь все смотрели на него, как на изменника, подозрительно, со злобой.
Виктор Иванович сказал:
— Если мы не добьемся сейчас прекращения войны, помните, не только страна, но и все мы, каждый в отдельности, все мы погибли!