Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
— Невесты в училищу поехали, а жених еще храпит.
— Я не храплю, — сердито говорит Витька.
— Ночью-то, верно, не храпишь, а утром обязательно храпишь.
— Врешь ты!
Витька поднимается, сердито смотрит на Фимку. У Фимки лицо розовое, большое, веселое, как солнышко, и зубы белые блестят, словно кусочки сахару, щипчиками нащипанные. Витька одевается, будто недовольный, а бабушка улыбается, Фимка улыбается, солнышко улыбается, — сам не смеялся бы, да нельзя.
— Ха-ха-ха!.. Бабушка, я вчера у дедушки был.
Бабушка
— Ну, что ж тебе он говорил?
— Про змея говорил. Я воевать скоро буду, убью змея. Дедушка воевал, и я буду воевать.
— А-а, воители-греховодники! А про меня, поди, не спрашивал? Не говорил, как меня покинул на старости годов? Эх вы, воители!..
Лицо у бабушки кривится чуть, будто она отведала кислого.
— Ну, молись, воитель, да иди вниз — мать ждет.
Витька встает перед иконой, всматривается в знакомые лики, голубые, золотые и красные лампады и, вслух выговаривая непонятные слова, вызывает плот на Волге и золотые крендели от Кекселя, — хорошо это, такое привычное, ласковое. И бабушка притихла, и Фимка притихла, словно боятся спугнуть Витькины видения. Потом — поскорее мимо страшного, лохматого…
— …но избави нас бог от лукавого.
Витька глубоко вздохнул, обернулся, а бабушка смеется ему навстречу ласково, Фимка — одобрительно:
— Вот молодец, во-от! Ну, теперь иди чай пить.
Крича во все горло, — потому что теперь можно, Витька знает, никто не побранит, — по скрипучим ступеням вниз, и не слышно бабушкина голоса сзади:
— Не упади!
Уже внизу, уже вот большая белая дверь. Отворил, а там, за большим-большим столом, папа — большой такой, черные волосы на стороны, рядком причесаны.
— А-а, Виктор Иванович! А-а, господин Андронов, с добрым утром!
И мама, белолицая мама, смотрит, смеется. Витька на момент чувствует крепкий папин запах — чуть потом, чуть мукой; потом мамин — горячий и ласковый, душистым мылом или чем-то; у папы — лицо волосатое, щекочет, а у мамы — мягкое, горячее…
Отцеловал, лезет Витька на стул. А папа строго:
— Ты что же с тетей не здороваешься?
Витька с любопытством оглядывается. Из-за самовара глядит лицо в морщинках, улыбается умильно, на подбородке — вот как раз под нижней губой — бородавка волосатая, вроде вишенки. Витька нехотя идет к тете, боится: вдруг бородавка пристанет?..
— Ну, что тебе говорил дедушка? — спросил папа, едва Витька взобрался на стул.
— Про змея. Ты, папа, воюешь?
— Как?
— Дедушка говорил, ты воюешь. Потом я буду воевать.
Папа раскатисто рассмеялся.
— Верно! Воюем. И ты будешь воевать.
— Ну, воитель, скорей пей чай. Сейчас учитель придет, — поторопила мама.
Витьке хочется рассказать про змея, про горы, но папа торопится.
— Вот у нас дела-то какие, — говорит папа, обращаясь к незнакомой тете, — вот ушел тятенька в сад и живет. Третий год живет, душу спасает. Все дела забросил. А сила-то есть еще!
— Что ж, это божье дело.
— Божье-то божье! Кто спорит! Да не водится так. Все в городе про это говорят. Нехорошо! Вроде будто не в себе он. Кредита мы можем лишиться. Наше дело коммерческое, а тут вроде живыми в угодники!
— А ты не осуждай отца-то, Иван Михайлович! — говорит тетя строго.
— Да что ж, я не осуждаю. Только чудно это. И в семью остуду внес. Мамашу и ту видеть не хочет. «Ты меня, говорит, на мысли наводишь».
И опять рассмеялся раскатисто.
— Одного только внучка вот и жалует. Кабы не внучек, должно, и совсем забыл бы про дом про наш.
— И не бывает?
— Бывает, да редко. Только в праздники большие, вроде как с визитом. Ну и когда обедню служат у нас.
Витька пьет с блюдца чай, глядит на свое лицо, отраженное в самоваре, — такое длинное и смешное. И уже не слушает, что говорят взрослые.
III. У дверей в большую науку
Вот Витька думал: Семен Николаевич знает не меньше дедушкиного, и было чуть досадно ему, что хоть и учитель Семен Николаевич, а человек лядащий, и сапоги у него худые, как у кучера Петра. Досадно такого слушаться, ежели сапоги худые.
— Семен Николаевич, вы про змея знаете?
— Про какого змея?
— Про змея, который горы?
— Чего городишь? Какие горы?
— Богатырь змея разрубил, стали горы. А змея пустыня прислала.
— Ну, что за юрунда! Нечего там! Давай-ка вот арифметикой займемся. Никаких таких змей не было!
И нахмурился сердито. Витька даже все слова забыл, — смутился. Как же нет змей, когда горы — вот они, и дедушка об этом очень хорошо знает?
— Это мне дедушка сказал.
Хотелось Витьке уязвить Семена Николаевича, а себя выгородить, не сам, мол, выдумал, вот какой человек сказал — дедушка.
— Юрунда!
И в первый раз за все полтора года Витька почувствовал: Семен Николаевич не знает, ничегошеньки не знает про змея. Прямо хоть заплакать впору.
— Вы не знаете, а дедушка знает.
— Ну, ты об этом помолчи! Много вы с дедушкой знаете!
А-а! Витька оскорбился. Испуганными и вместе холодными Глазами он посмотрел на учителя, на его длинную рыжую староверскую бороду и сказал угрюмо:
— Нет, вы не знаете. Дедушка знает.
— Ну, поговори у меня! — рассердился Семен Николаевич. — Я тебе поговорю!
Витька капризно сбычился, оскорбленный за себя.
— Отвечай урок.
— Не хочу!
— Как не хочешь?
— Не хочу!
— А я отца позову.
Витька помолчал, деловито подумал, что будет, если придет отец, сказал:
— Вы ничего не знаете.
— А-а, ты так? Ты еще такой молокосос, что дешевле воробья, а такие слова мне? Хорошо, я отцу скажу нынче же.
Вечером, когда собирались ужинать, папа позвал:
— А ну-ка, ученик дорогой, пойди сюда!
Мама что-то завздыхала: