Человек и пустыня
Шрифт:
— Верно! Вот таким надо. Что задумал, тут хоть тресни, а чтоб по-твоему было. Работай, кипи, гори! Вот! А мошенников вешать надо. Этого бы Клюбена, например! Так ты Жильяном будешь?
— Жильяном, папа!
— Хо-хо-хо! Это здорово! Вот это я одобряю! И море перед тобою, братец ты мой, огромнейшее — пустыня-то наша. Чем не море? Вот завоевывай!
И вдруг спохватился:
— Расти, что ль, скорее ты, Витька! Помощника мне надо.
— Папа, я уже большой.
— Большой,
И после этих вечеров отец стал звать Витьку Жильяном.
— Жильян, иди-ка обедать!
— Жильян, к тебе товарищи пришли!
Мать возмущалась:
— Что это ты, Иван Михалыч? Аль забыл, как его крестили? Нехорошо это, Витенькина ангела обижать.
Отец только хохотал.
— Чего ты понимаешь, мать? Тут дело высшее, не твоему уму тут рыться. Твое дело — попы да монахи, а наше дело — война.
Витька смотрел на мать и боязливо, и свысока. Мать поджимала губы:
— Ну ж, война!..
— Вот подрастет, вот посмотришь, какой сын у меня будет…
И хлопал Витьку по плечу. А Витька вечерами, посматривая в маленькое ручное зеркальце, тянул углы губ книзу, чтобы походить на Жильяна, у которого «углы губ были опущены»; морщил брови, чтобы над переносьем была складка, как у Жильяна; долго махал руками и щупал мускулы: не такие ли они напружистые, как у Жильяна? Он хотел быть сильным, смелым и ловким.
Месяц за месяцем, год за годом, училище, книги, разговоры с отцом — будто на гору высокую поднимался Витька, все дальше становилось видно.
Было ему четырнадцать лет, когда он впервые, как взрослый, сел верхом на лошадь, поехал впереди отцовской коляски по степям заволжским — через Синие горы, на Караман, на Чалыклу, — в места далекие, о которых Витька до этого только слышал.
Накануне, как поехать, отец говорил с ним, точно с большим, не улыбаясь:
— Приучайся! Пройдет лет десять — все твое будет. Учись править.
— Почему десять, папа?
— Може, раньше. Смерть неизвестно когда приходит.
Мать была здесь, заахала:
— Будет уж тебе, Иван Михалыч, пустяки городить!
— Да, это ты верно! Я и сам умирать не хочу. Ну, готовым быть надо. Кто что знает? Никто. Пусть он приучается.
От хутора к хутору, мягкими степными дорогами, среди полей зеленых… Галчонок задорно пофыркивает, тянет просторы, а воздух синь, звенят неуемно жаворонки, в логах, видать, перелетают лениво косокрылые дрофы.
Витька думает:
«Вот бы ружье!»
В стороне — широкие ветлы, за ними — крыши: хутор.
— Витька! — кричит отец из коляски. — Постой-ка! Не заехать ли к Зеленовым?
Витька пугается.
Там намекнут, там подумают, потому что уже не раз, бывало, намекали про эту проклятую Лизку.
— Не надо, папа! Скоро доедем.
— Доедем? Еще десять верст. А Зеленовы здесь все лето проводят. Ольга Петровна здесь, и Лизавета здесь. Може, и самого Василия Севастьяныча застанем.
— Не надо, папа!
Витька вполглаза смотрит на отца. У того под усами дрожит улыбка и в глазах — плутовство. И Храпон нагнулся, спина наклонилась, и будто смеется спина-то.
— Да ты что упираешься? Аль брезгуешь?
«У, застрелить бы эту Лизку, чтоб не было ее на свете, не было бы сраму такого!»
— У меня дела там, заедем.
Ясно, отец смеется.
— А-а, так?..
Витька вдруг выпрямился в седле, поднял нагайку.
— Как хочешь. Раз дела — поезжай. Я один дорогу найду до нашего хутора.
Галчонок повернулся на месте и рысью от коляски — враз. Сзади смех дребезжащий. Слыхать, и Храпон смеется.
— Постой! Тебе говорю, постой!
Витька скачет во весь мах мимо ненавистного хутора. И не смотрит. Ему чудятся за деревьями чьи-то наблюдающие глаза (чьи?), и эти глаза знают, почему он скачет.
Версты две отъехал, тогда оглянулся. Коляска ехала по дороге, как маленькая темная букашка, хутор миновала.
Витька поехал шагом.
— А чего я стыжусь? Жильян бы не стыдился. Ведь ходил он играть на волынке под окна Дерюшетты.
Витька засвистал, загарцевал, дожидаясь отца. Он теперь готов посмотреть прямо.
— Ты чего, чудак, ускакал?
— Я не хочу к ним.
— Он невесты испугался, — засмеялся угрюмо Храпон.
— Ну, ты, Храпон, помалкивай! Не твое дело, чего я испугался.
Витька весь ощерился.
— Ого, уж орать? А ты на Храпона-то не ори! Он ведь, сынок, правду говорит.
— Знамо, испугался, — дразнил Храпон.
Вот бы поднять нагайку и огреть этого мужлана по шее! Он и не стал бы больше разговаривать.
И слава богу, что на хуторе событие: пали три коровы. Отец заорал, затопал ногами:
— Гнать вас, чертей, дармоедов! Смотреть не умеете!
И сразу забыли про Зеленовых.
А когда обходили загоны, Витька видел, как отец стукнул по подбородку работника Никишку. У того дернулась голова. Чуть спустя Никишка плевал, стараясь делать плевки незаметными, плевал кровью. Было стыдно смотреть на него. Витька не смотрел, но думал:
«Так и надо! Недоглядел — и сдохла скотина. Жильян вот так же надавал бы оплеух мужику: не мори скотину!»
Вечером, перед сном, когда остались в избе одни, а в сенях улегся Храпон (Витька знал: у Храпона в мешке револьвер), отец говорил: