Человек и пустыня
Шрифт:
— А Веденей-то на что?
— Бог попустит, и Веденей не спасет.
И томление во всем доме, тишь, тоска. Витька теперь совсем один… только книги. Пошел бы на каток, на улицу, позвал бы товарищей к себе, Ваньку Краснова, например, — нельзя, дедушкина годовщина не вышла. И кажется тогда ему: отец воюет там с пустыней, стреляет в нее из ружья, и Храпон стреляет, и Веденей… Хорошо!
А приедет отец — в доме разом кавардак.
Это бывало всегда перед вечером. Прибежит Гришка, помощник кучерской,
— Приехали!
И, как эхо, пронесется по всему дому:
— Приехали!
И разом крик, беготня — и радостная и этакая испуганная. Все уже знают, кто приехал. Витька выскакивал на двор раздетый, с головой непокрытой. Гришка зажег фонарь, толчется возле темной кибитки. На крыше кибитки — снег. Тулуп у Храпона в снегу. На лошадях снег, и пар от них валит. Они устало пофыркивают, вздыхают. Из кибитки уже вылез Веденей — стоит огромный, кланяется. А там из тьмы… лезет кто-то черный, большой. Вот кашлянул.
— Папа!
Витька бросается навстречу. Но из тьмы сердитый голос:
— Раздетый! Да ты что это? Прочь домой! Оденься!
Тут и мать, и все наскакивают на Витьку:
— Зачем выскочил раздетый? Беги оденься!
Витька бежит, наскоро надевает шапку, пальто — и опять во двор. Отец треплет его за щеку, холодной мокрой бородой холодит его лицо… Идет, большой такой, в дом. И за ним все. А Витька нетерпеливо спрашивает Веденея и Храпона:
— Стреляли? Воевали?
— Как же-с! Стреляли обязательно…
Ух, интересно!..
Катя на крыльце, зовет:
— Веденей, Храпон, ужинать идите!
Витька мечется между горницей и кухней. И к отцу интересно, и к Веденею. Но с отцом толпой народ, не продерешься… А Веденей с Храпоном жадно хлебают щи большими ложками, широченно раскрывая рты; у обоих лица красные от мороза и ветра и глаза красные.
— Кэ-эк он на нас наскочит! Храпон кричит: «Вон он, держи!» Я ему вдогонку — бац! Храпон чуть удержал лошадей…
— Ну да, тряхнули нас…
— А попал?
— Кто же знает? Должно, попал. Ну, только лошади нас унесли.
— А кто же это был? Разбойник?
— Волк степовый. Рыжий такой.
Витька — в горницы. У отца и лицо и глаза тоже красные. Он уже разделся, в ситцевой рубахе и в полукафтанье, глядит, как мать вытаскивает из ларца свертки… Это — масло заволжское, с заволжских трав душистых. И еще отец тащит лестовки пестрые, полотенце, расшитое узорами, гарусные пояски: это подарок матери Серафимы из скита Иргизского…
— Ну, наследник, как твои дела?
— Мои ничего, а ты воевал, папа?
— Воевал, сынок! Приказчика Турлакова в три шеи выгнал… Запил, подлец! Приезжаю, а он как стелька…
Витька видит, не ему, а взрослым, другим, говорит отец:
— Так я его!..
Витька не утерпел:
— Ты стрелял?
Отец улыбнулся:
— Ну, до этого не дошло!
— А Храпон говорит: вы стреляли.
— Так то в волка!
— Неужели и волков видали? — ужаснулась мать.
— Попался какой-то сумасшедший.
На другой день с утра топили баню. Отец ходил туда с четвертной бутылью брусничного острого кваса и двумя березовыми вениками. Храпон надевал голицы и парил Ивана Михайловича до изнеможения. Одним веником парил, другой веник, на очереди, в кипятке лежал.
Иван Михайлович по-звериному выл, подставляя бока под огневые прутья, и, пока Храпон переменял веники, пил квас… Он возвращался из бани мясисто-красный, утомленный, с ленивыми глазами. И улыбался.
— Всю простуду выгнал.
Потом и день и два отец ходил ласковый, отдыхал. С ним можно было долго разговаривать.
— И-и, брат, просторы какие! Конца-краю нет, все белым-бело. И дороги иной раз нет — так от хутора до хутора на глаз и едешь. Все занесено… Снега в этом году очень хороши. Так хороши, что сказать невозможно! В одном селе чуть на крышу избы не заехали: сплошь занесло. И старики говорят: давно таких снегов не было.
Витька представляет: едет тройка, и вдруг на крыше…
— Папа, и я с тобой в другой раз поеду.
— Подожди, сынок, твое время придет. Весь твой путь туда, наездишься еще…
Вот так — на тройке, закутанным — скакать с ружьем по бескрайним степям… Хорошо!.. Пожалуй, лучше Робинзона!
В конце весны, после экзаменов, отец увез Витьку на хутор за Маяньгу, что на Иргизе. К хутору долго плыли на лодке. Витька уже бывал здесь. Уже помнит. Там мельница — на речонке, что течет из озера в Иргиз. Озеро большое, все заросло по берегам тальником и осокорями. В воде у берега — осока, чакан и кувшинки. Вода тиха, как зеркало. Среди буйных трав по берегу к озеру тропинка, а там, в осоке, — лодка, привязанная к колу. Впрыгнуть — и на простор с удочками, куда-нибудь к тальнику… О, какая тишь! Вон там, под другим берегом, — дикие утки. Прячутся… Вот поднялись, тяжело полетели.
— Вот бы их тр-рах!..
Витька бросал весла, протягивал руки вслед уткам, словно ружье, и кричал:
— Б-бух!
А по Иргизу — тальник низко, до воды, и песок везде, песчаные косы… Здесь тоже есть лодка — побольше. Прислушаешься — шумит вода: это на мельнице, вон виднеется крыша за осокорями. А спать в высокой избушке, что стоит на высоченных столбах, чтобы во время разлива вода не залила избушку. Приказчик, мельник, работники, сторож Николай…
— Вот опять привез вам наследника. Вишь, как замучился он на учебе у меня! Пусть у вас отдохнет. Молоком его попоите, кашкой покормите. Скоро и мать приедет сюда отдохнуть.