Человек и пустыня
Шрифт:
— А хохлы, папа?
— У, это народ старательный. И чистяки. А вот казачишки по Уралу, глядел я, — лентяи несусветные. Пороть бы надо!..
Витька задумчиво глядел на карту. Полосами: по Волге — немцы, по Уралу — казаки, и ни тех, ни других отец не жалует.
И мать вот, как говорит про немцев, сейчас губы брезгливо сожмет.
— И утром и вечером ноют: тню-тню-тню…
— Это зачем?
— Богу так чудно молятся.
Бабы-приживалки — они всегда возле матери — брезгливо сморщатся, поплюют.
— Ух, пакости дьяволовы! Уж чего — трубку не выпускают изо рта.
Верно,
— Тню-тню-тню!..
— Ну, мать, ты уж очень! Все же народ трудовой. Видала, как работают? Больше лошадей! И непьющие. Ежели пьют, так без шуму и бойла.
— Не-ет, наши русские лучше!
— Не знаю, у немцев в избе чистота, ковер постелен, а у наших коровы в избе.
— А по миру к нам!
— Ну, это же не все, чать…
— Тню-тню-тню!..
Это молитва.
Жалко, что у Жильяна нет про то ничего, как относиться к немцам…
VII. Дерюшетта
Уже пятый класс. Уже на выросте. И отец стал звать Витьку Виктором, — жизнь идет.
Колька Пронин начал мазать свои волосы фиксатуаром, и еще человек пять за ним, пока инспектор не погрозил карцером. И перед зеркалом в коридоре нет-нет и бросят тайный взгляд: красив ли я? И руки, глядишь, вымыты чистым-чисто. Бляха на поясе блестит, блуза складочками собрана на спине, а на груди и на животе — ни одной складочки. И в разговорах замелькало слово «девчонки», и уже без презрения, как это было прежде, вот с полгода-год назад. Полкласса записалось к учителю танцев, что приходил два раза в неделю — по вторникам и пятницам — после четвертого урока. Витька попробовал танцевать — чудно что-то, вроде стыдно; потоптался, бросил. А девчонки? И для него это слово вдруг обрело новый смысл. Все шутят, говорят о них как-то намеками, с улыбками. Тут задумаешься! Сначала немного непонятно:
— Почему все об одном?
Даже скромница Колоярцев, даже горбун Мурылев, даже Ванька Краснов — лентяй, надоеда, ходит всегда вразвалку, ноги везет, словно сто лет ему, — а тоже и они:
— Девчонки!..
И Жильян вот. Жильян имел Дерюшетту. Пусть Дерюшетта принесла ему смерть, но любил он ее и только ради нее совершил свой подвиг — победил море, победил чудовище, — ради нее. И потерять Дерюшетту — значит умереть.
Что же, Дерюшетта у каждого?
Какая же она, вот его, Витькина, Дерюшетта? Он думал мучительно, и в думах сладко томилось тело. Дерюшетта!
На улицах он украдкой, по-воровски, всматривался в лица гимназисток, таких загадочных и недоступных. Искал Дерюшетту. И чувствовал себя смущенно, связанно. И мучительно думал:
«Кто же полюбит такого хмурого, большелобого, с суровым лицом?»
Реалисты готовились к декабрьскому ученическому вечеру, на который каждый мог пригласить знакомую гимназистку.
Пронин и Смирнов были избраны распорядителями от класса, им инспектор передал билеты. И вот Пронин, громко так, при всем классе:
— Авинов, ты берешь?
— Андронов, ты берешь?
Витька вдруг покраснел малиной и ответил басом:
— Беру.
Товарищи захохотали.
— Ну, как же? Обязательно берет! У него зазноба.
— Никакой зазнобы нет. Я двоюродной сестре отдам.
— Врет! Ей-богу, врет! У него нет двоюродной сестры. Врет!..
Виктор вспыхнул:
— Не ваше дело! Кому хочу, тому и отдам. Балбесы.
— А вот мы поглядим на твою двоюродную сестру.
— И поглядите.
Момент — у него блеснула мысль отказаться от билета: зачем он? — но взял.
И вот — вечер мук, дни мук, дум.
Дерюшетта, где ты?
Он — Жильян — не имеет своей Дерюшетты. Его имя никто никогда не писал на снегу пальцем, не смотрел на него с лукавой улыбкой. О, Жильян, жить тебе, бороться только ради Дерюшетты. Но где она, кто она?
В эти дни — немногие до вечера — он почуял страшную пустоту. Нет Дерюшетты. Лиза Зеленова? О ней он думал с ненавистью, помнил ее белые вихры, розовый язык, дразнящийся, года два назад видел ее на улице: она в гимназическом платьице шла через мостовую — тонконогая, голенастая, костлявая, лопатки вздымали платье. Она была выше его. Вихры белые спрятаны были под коричневой шляпкой. Ну какая это Дерюшетта? Вспомнит Виктор о ней — у него под ложечкой похолодеет от смущения и ненависти.
— Ты, Виктор, не захворал?
Отец смотрел на него с тревогой.
— Нет, папа, я здоров.
— Словно ты бледнеть стал эти дни.
Тут мама на выручку:
— Уж ты, отец, не накличь болезнь, с тебя хватит. Отчего ему болеть? Еда у нас, слава тебе, господи…
— У, гусыня, тебе бы только еда! Не в еде дело бывает.
— Нет, папа, я здоров.
И покраснел. Если бы папа да мама узнали, что мучает Витьку!
Нет, нет, нет Дерюшетты!
И час или два спустя — в этот вечер — Витька, запершись в комнате (а никогда не запирался), открыл последнюю страницу общей тетради и написал:
Я здесь один, я в мире целом, Никто не вспомнит обо мне, Ничьи глаза меня не приветят, Никто не улыбнется мне.Слезы закапали на страницы тетради, на руки, все странно зарябило, — ой, сколько лет Витька не плакал! — пятнами мокрыми расплылись по бумаге. Это были стихи, полные отчаяния. О, Дерюшетта, где ты?
На столе лежал пригласительный билетик — словно паспорт Дерюшетты. Сквозь слезы глядел на него Витька. Вот паспорт есть, Дерюшетты нет.
Он задыхался, перо скакало по бумаге, слезы лились…
И, заглушая рыдания, он упал на диван.
И все дни потом он ходил вялый, ничто не было мило ему — ни книги, ни уроки, ни товарищи. В общей тетради, на последних страницах, прибавлялись все новые и новые стихи.
А в городе уже говорили про вечер. И папа узнал. За обедом раз, уже накануне вечера, посмеиваясь, спросил:
— Кому ж ты свой билет послал?
Ровно нож в Витькино сердце.
— Никому.
Мать сладко улыбнулась: