Человек из Афин
Шрифт:
Перикл берет фиал с вином и, думая совсем о другом, медленно пьет кроваво-красную жидкость…
…Воистину предначертанное богами:
На холм Акрополя – на эту голую скалу – поднялись Перикл, Фидий, Мнезикл, Калликрат, Поликлет, Микон и два ближайших друга Перикла: Клеонт, сын Фания, и Алкмеон, сын Ореста. Перикл измерил шагами холм: вдоль и поперек. Оказалось: длина – триста двадцать пять шагов, ширина – сто восемьдесят один шаг. Зодчий Мнезикл – хорошего сложения молодой человек, курчавоголовый – нанес эти размеры на папирус.
Потом все они отошли к западному краю холма, который против входа в старинное святилище, разрушенное мидянами в прошлую, большую войну. И еще виднелись тут развалины храмов, оскверненных врагами. Сорная трава успела вырасти среди камней. И развалины дворца, заросшие густым кустарником, – дворца времен песнопевца Гомера.
Западный край соединялся с городом: здесь существовал с давнопрошедших времен пологий спуск, по которому проложена дорога. По ней могли подыматься даже повозки, в которые запряжены два вола.
Перикл обратил свой взор на гору Ликабет, а затем на море – в сторону пирейской бухты. А под ногами простирался этот великий город, самими богами нареченный Афинами.
– Во сколько локтей ты оцениваешь эту высоту? – спросил Перикл Фидия, указывая на отвесную скалу.
Ваятель и не задумывался: он назвал цифру в сто пятьдесят локтей.
– Воистину творение божеских рук! –
Перикл обратился к своим друзьям с такими словами:
– Доколе будет стоять этот холм неприступный, этот каменный хребет нашего города, являя собою пустынный угол? Или мы, афиняне, задумали оставить его в состоянии запустения, как памятник битвам? Как памятник разрушениям? Разве не достойно оно, это место, быть украшенным храмами и изваяниями богов?
На это Клеонт ответил:
– Нет, негоже нам оставлять без внимания этот царственный холм. Ты прав, Перикл: доколе мы будем терпеть это запустение? Или мы полагаем, что снова вернутся сюда мидяне?.. Нет, надобно тут сотворить руками эллинов нечто особенное.
Перикл ждал, что скажут другие. Не будет ли иного взгляда на сей предмет? Кто из присутствующих возразит Периклу?
Дело, несомненно, большое и благое. Но необходима осмотрительность, обдуманность, неторопливость. Поэтому-то на Акрополе в эти минуты не слышно голосов.
Перикл подумал, что присутствующие согласны с ним во всем. И это немножко обидело его: ибо справедливо полагал он, что редкое дело заставляет мыслить всех одинаково. Уточним это: редчайшее дело; скажем, такое, как война с мидянами, где ни одному греку не приходилось долго размышлять – столь ясным казалось оно. Кто, какой грек, где бы он ни жил, даже в самой Спарте, усомнился в том, как надобно встречать Ксеркса? Разве нашелся такой грек? Разве не погибли триста спартанцев, не сделав ни шагу назад? Разве не было Платей, Фермопил, Микале?..
Но одно дело – мидяне, вооруженные до зубов, и совсем иное – застройка Акрополя. Разве не должны именно в этом последнем случае столкнуться согласие и несогласие?.. И стратег упрекнул друзей:
– Неужели я высказал столь низкую мысль, что она недостойна вашего обсуждения? Неужели она не задела ваши сердца, что вы сделались немыми и не удостоили ее ни осуждения, ни похвал?
Так посетовал Перикл, привыкший к всестороннему обсуждению, привыкший к поперечным замечаниям, а подчас и резкому осуждению своих замыслов.
Тогда заговорил Фидий, как самый старший из ваятелей и зодчих:
– О Перикл! Мы выслушали тебя. И напрасно ты воспринял наше молчание как равнодушие. Разве может оставить равнодушными кого-либо из афинян замысел, имеющий в виду украсить это место, воистину священное для Аттики и всей Эллады? Но мы, – я надеюсь, что все мы, – желали поразмыслить, прежде чем выскажем свое суждение.
– Верно ли это? – спросил Перикл.
– Да, это так, – ответили его друзья.
Стратег принес свои извинения и сказал, что готов ждать столько, сколько это необходимо, чтобы выслушать их мнение.
Они стояли у трех кипарисов, избежавших, можно сказать, чудом топора мидян. Косые лучи заходящего солнца окрасили холм в красноватый цвет. И мужи, стоявшие под кипарисами, были окрашены в красноватый цвет. На фоне синего вечернего неба они казались мудрецами, сошедшими по крайней мере с Олимпа.
Зодчий Калликрат сказал:
– Все, что будет построено здесь человеческими руками, должно соперничать с божественным. А иначе – это недостойно народа, сокрушившего персов. Потомки должны сказать о нас: вот они, создавшие сии храмы и сооружения, достославные воители против персов. Ибо только их гений мог одержать столь великую победу над врагом. Но я предвижу одно: где взять столько талантов – столько золота и серебра? Отпустит ли Народное собрание деньги на эту прихоть, как назовут эту затею злоязычные недруги? Я полагаю, что с этим надо подождать, пока не выяснятся другие суждения в Народном собрании… А еще: разве нет более насущных дел у афинского народа, изнуренного войной? Разве нищета не стучится вон в те кварталы? – Калликрат указал при этом в сторону Керамика, и в сторону Ликабета, и в сторону Пникса. – Разве Афины утопают в садах? Разве не нуждаемся мы в расширении водопровода, построенного еще во времена Писистрата? Нас могут спросить в Народном собрании: а храмы, изваяния из золота и слоновой кости или новые жилища, где бы усталый и голодный человек мог найти отдохновение? Вот о чем я хочу спросить тебя, о Перикл!
Стратег слушал, опустив глаза, не пропуская мимо ушей ни одного слова. Он стоял, заложив руки за спину. Складки его плаща, ныне особенно пурпурного при свете уходящего Феба, были нерушимы, как всегда…
Фидия тоже беспокоила нехватка денег в государстве, истощенном войной. Где взять денег? У союзников?
– А почему бы и нет? – сказал Перикл. – Исходя кровью, мы защищали их дома. Почему бы им не помочь нам?
– Строить храмы?
– Хотя бы храмы.
Алкмеон, сын Ореста, веривший каждому слову Перикла, высказался в том смысле, что зодчим и ваятелям следует думать о создании красоты непреходящей. Что же до денег – об этом позаботятся стратеги и Народное собрание. А форос, получаемый с союзников? Разве его недостаточно, чтобы соорудить нечто невиданное в свете? И он сказал Периклу:
– Почему бы Афинам не воспользоваться союзнической казной на Делосе?
Перикл молчал.
– Лучшее место для казны – Афины, – продолжал Алкмеон. – В конце концов, мы заслужили доверие, чтобы держать казну у себя и распоряжаться ею на благо всего Союза.
Перикл молчал. Он слушал.
Фидий подхватил мысль Алкмеона, сына Ореста. Она ему определенно пришлась по сердцу. Почему бы, в самом деле, не воспользоваться казною на Делосе? Почему она там, на Делосе, а не здесь, в Афинах? Кто больше сделал для Греции – Афины или Делос? Мысль Алкмеона верна по самой сути своей. Если говорить откровенно, мощь Афин – это благо для всего Союза. Что бы делали все эти острова и многочисленные клерухии, если бы не надеялись на афинский флот и афинских стратегов? Что?
Клеонт тоже поддержал Алкмеона. Горячо, с присущей ему доказательностью и определенностью.
А Перикл молчал.
Мнезикл вставил свое словечко. Или, как выражаются финикияне, пташка тоже чирикнула, подавая голос в хоре орлов. Ибо Мнезикл был моложе всех. Что же касается его способностей – Перикл ставил их очень высоко и неизменно брал Мнезикла с собой, когда советовался с зодчими или ваятелями. А Фидий был его правой рукой в делах строительных. Без него Перикл не решал ни одного дела. И считал его своим наставником в искусстве, подобно тому как в политике и философии – Анаксагора.
Мнезикл сказал:
– Не кажется ли вам, что и у союзников есть предел терпению?
А больше ничего не сказал.
Живописец Микон и ваятель Поликлет подтвердили, что союзники – тоже люди, что ничто человеческое им не чуждо. Еще в старину, во времена Гесиода, пошло выражение: «Деньги делают человека». Если это так и если Афины наложат лапу на союзную казну, то союзники вопросят: «Что же это делается средь бела дня? И как это называется?..»
Перикл перебил:
– А как называется?
– Очень просто, – сказал
– Нас могут обвинить в грабеже?
– Запросто.
– Нас, афинян, проливших столько слез, крови и пота?
Живописец махнул небрежно – очень небрежно – рукою:
– А их никто не считает по прошествии нескольких лет. Они забываются.
– Это же противно истинно человеческой природе!
– Напротив, – возразил Микон, – так устроила сама природа. – И пояснил свою мысль одним примером. Он сказал: – На крайнем юге Ливии, где водятся слоны, замечено следующее: нет слоновьих могил. Разве слоны не сдыхают? Разве эти гиганты не падают замертво наземь, когда бьет их час?
– Падают, – подтвердил Перикл.
– А где же их могилы?
– В тамошних непроходимых лесах, наверное…
– Это предположение. Но ни один смелый охотник не находил их костей. А почему?
Так как все с интересом слушали и молчали, ответил сам живописец:
– Земля поглощает! Трава скрывает кости от посторонних взглядов… Так и слезы и кровь. Спустя некоторое время – они уже не волнуют. Горе забывается. И это вполне в человеческой природе.
Перикл вынужден был согласиться. Он сказал:
– Да, это, наверное, так. И наш друг Микон верно схватил это явление. Но при всем при этом есть на свете справедливость? Неужели деяния Афин должны быть схоронены, подобно костям слона?
Заметь, читатель, это он говорил об Афинах. Но ни словом не обмолвился о казне на Делосе. Сказать, по его разумению, означало – сделать. Поскольку между этими двумя понятиями существуют и определенная связь и определенное различие – Перикл предпочитал думать, отмерять, а потом уже, как говорится, кроить плащ.
Доблесть и жертвы афинян в войне с персами ни в ком не вызывали сомнений. Что же касается союзнической казны и отношений с союзниками – это, очевидно, подлежит общему обсуждению. Поскольку касается не только афинян.
Перикл перевел разговор на иной предмет.
– Если посмотреть на этот холм сверху, – сказал стратег, – он представляет собой неправильной формы четырехугольник. Причем каждая сторона его – не прямая, а искривленная естественным образом. Да и поверхность не очень ровная: западная сторона явно ниже восточной. Даже на глаз это заметно. Если придется восстанавливать стены и строить нечто, то надо ли придавать холму более четкую форму? То есть надо ли прилагать к нему руки и в каком объеме? Иными словами: надо ли сохранять эту первозданную форму?
И тут разгорелся жаркий спор…
Вошла Аспазия.
За нею следовал Гиппократ.
Перикл тотчас приметил, что она обеспокоена сверх меры. Непроницаемая личина врачевателя тоже не сулила ничего доброго. Так оно и оказалось.
Аспазия кивнула Геродоту, и лицо ее на миг просветлело. Перикл поднялся им навстречу, приветствуя Гиппократа.
– Геродот, – сказал он, обращаясь к историку, чьи щеки подтверждали предположение вошедших о том, что их обладатель уже изрядно пообщался с богом веселых и добрых – Бахусом, – вот наша нынешняя знаменитость: врач Гиппократ. Несмотря на свою молодость, он творит чудеса.
Гиппократ, слегка смущенный, поклонился знаменитому историку.
– Мне попалась твоя книга, – сказал он сипловатым голосом, – и я ее прочитал так, как впервые читал бы «Илиаду».
Историк усмехнулся:
– Ты читал мою книгу? Зачем? Тратить попусту время, вместо того чтобы делать людям добро, врачуя их? Нет, я не понимаю этой траты времени!
Гиппократ поразился той легкости, с какой Геродот относится к своему труду. Скромность ли это? Или дело, может быть, в другом? Иногда великие позволяют говорить о себе немножко пренебрежительно, полагая в душе, что другие воздадут им должное…
Врач сказал, что улучшение, наступившее в состоянии больного Парада, оказалось временным. Говоря это, Гиппократ покраснел, словно в этом был повинен сам он. Историк протянул известному молодому врачу фиал с вином. Гиппократ выпил…
– Болезнь – теперь это вне всякого сомнения – медленная чума. Через два или три дня окончательно определится степень заболевания.
Перикл опустил голову. Была у него надежда, но, верно, не сбудется она. Вот так и бывает часто: одна за другою, точно вереницею, следуют беды и невзгоды. Что же это такое? Египтяне, эти издревле умные люди, неспроста говорят: строишь гробницу для жены – строй и для себя и для близких своих. Они хотят сказать, что одной смерти не бывает. Точно так же, как одной беды.
Аспазия рассказывала о сыне: жар не унимается, подчас наступает состояние бреда, и тогда Парал пытается вскочить с постели и куда-то бежать. С большим трудом удерживают его переболевшие чумою рабы. Уксус, который дают ему вместе с водою, не снижает жара. Ноги по-прежнему болят, и нет у больного никакого желания поесть чего-нибудь.
– Даже любимых маслин, – сказала она.
– Мне добавить нечего, – сказал врач.
Геродот прописал свое лекарство: вино.
– Отказывается.
– Это плохо!
Перикл поднял голову и сказал тихо:
– Я жду еще худшего.
Аспазия и Гиппократ переглянулись. Они при этом как бы о чем-то условились. Но о чем?
Геродот стал распространяться о пользе вина при врачевании. Правда, он оговаривался, что слышал об этом от других.
– Что такое вино? В Беотии утверждают, что это кровь земли. А колхидцы называют лучами солнца. Египтяне именуют буквально «мать здоровья».
– Наверное, египетские пьяницы, – заметил врач.
– Пожалуй, – согласился историк. – Попался мне один египтянин на острове Элефантине. Он любил выпить и слагал занятные песни, а жрецы перевели мне его песни. Вино он называл «матерью здоровья».
Гиппократ заметил, что трудно отрицать целебные свойства вина, особенно при головокружениях, вызванных изнурительной болезнью. Скажем, лихорадкой…
Аспазия сказала:
– Гиппократ осмотрел также и Ксантиппа.
Перикла точно кольнули копьем в самую печень.
– Ксантиппа? Что с ним?
– Лежит в бреду.
Гиппократ пояснил:
– Весьма возможно, что состояние бреда есть последствия выпитого в чрезмерном количестве вина. Однако лоб его и щеки его горят необычайно. И это наводит на мысль…
Перикл посмотрел ему прямо в глаза, словно бы от них исходила опасность.
Гиппократ продолжал:
– Я велел очистить ему желудок и пустил кровь, которая ударила ему в голову вследствие напряжения в жилах.
– Это помогает? – Перикл спросил, совершенно не думая, о чем спрашивает.
– Несомненно.
– Паралу помогло?
– Немного.
– Нет ли еще какого-либо лекарства?
– Посильнее кровопускания? Посильнее очищения желудка?
– Да.
– При этой болезни?
– Да.
Гиппократ уверен, что нет.
– А в Египте?
– И там нет.
– В Финикии?
– И там.
– В Вавилоне, полном всяческих тайн?
– Нет более того Вавилона! Одно название!
– В Колхиде?
– Тоже нет.
– Откуда тебе это знать?
– Я получаю письма отовсюду.
– И сам пишешь?
– Пишу и сам.
Перикл обвел всех грустным-грустным взором, в котором было все: и мольба, и приказание, и боязнь, и решимость. Все человеческие слабости отразились в нем. Но увы! Никто не мог помочь ни ему, ни больным в их бедственном положении. Только боги!
– Я принесу им жертву, – сказал Перикл.
Гиппократ одобрил это.
– Я это сделаю сегодня же.
Врач кивнул. А историк покосился на него. И этот хитроватый взгляд не ускользнул от внимания Аспазии. И она твердо поддержала намерение мужа, сказав:
– Жертва всегда необходима в доме, где несчастье возобладало над счастьем. Она приносит покой душе. А душа в свою очередь дает покой телу, крови, жилам.
– Это очень верно, – подтвердил врач.
Аспазия протянула чашу Гиппократу!