Человек из-за Полярного круга

Кокоулин Леонид Леонтьевич

Пронька вернулся к костру, присолил покруче ломоть и оглянулся, а Дарья помахала хвостом, тут как тут, за спиной.

— Радость ты моя. Только ты, Даша, и любишь Дошлого. — Кобыла, почуяв соль, взяла хлеб. — Ничего — ешь, ешь, хлеба хватит, вон сколько припер… Воды тоже. Солнышка сколько хошь. Живи, помирать не надо. Вот только мы с тобой ростом, костью, Дарья, подкачали, а так не глупее других. Почему, ты думаешь, у нас с Надеждой не получилось? Разлетелись, как в море чайки. Да все потому же, Дарья, что Надька моя позаглазно других слов не знала, кроме как «замухрышка». — Пронька убрал с глаза Дарьи набухшего кровью комара. — Что и говорить, видная была Надежда. Но влюбчива, спасу нет. А

что за меня пошла, убей, Дарья, не соображу. Не сдюжил я. Не мог перенести унижения. Ушел. Вот как стою, так и ушел.

Пронька похлопал Дарью по крутой лоснившейся шее, бутылку со «стола» перенес под кустик, в тенек. Сдернул рубаху и растянулся на палатке. А в небе синем и глубоком все плыли и плыли причудливые облака, становились слонами, китами — подумалось засыпавшему Прокопию. Проснулся внезапно: где Дарья? Кобыла, уткнув морду в потухший костер, дремала.

Солнце клонилось к закату. Южный склон горы оплывал загустевшей, притухшей зеленью. Примолкли ручьи, только сильнее шумела на перекатах речка. Над водой страдали кулики. Вставать не хотелось. Пронька, блаженно раскинувшись на палатке, шевелил пальцами босых ног и смотрел на небо. Облака как гигантские отмели, между ними — синие заливы. Невольно пришел на память Байкал. Вот так же стелются, колыхаясь маревом, пески. Так же режет и сосет глаз озерная гладь. Особенно прекрасен Байкал, когда цветет — пускают споры водоросли. Тогда Байкал разнолик, под крутым берегом темен, под отлогом — темно-голубой, до сиреневого, а на отмели, в безветренную погоду, и не определишь — есть вода или нет ее. Будто песок гребенкой лежит, и если бы не штриховал малек дно, ни за что бы не угадал воду.

Лежал бы так Пронька до бесконечности, но Дарья вдруг радостно заржала. Пронька прислушался, зачмокала мокрая земля, и показался Григорий Григорьевич Шавров. Дашка пошла ему навстречу. Пронька стал обуваться.

— Далеко вы упороли, — сбрасывая с плеча рюкзак, сказал Шавров. — А место выбрали неплохое.

— Что говорить — царское место. — Пронька взял котелок и спустился к воде.

Пока Шавров курил, Ушаков подживил костер, вскипятил чай.

— Ты пока чай оставь, Прокопий. — Шавров вытряхнул из рюкзака уже взявшуюся ростком картошку.

— Ох ты! — не удержался Пронька.

— Я так и ужинать не стал, — сказал Шавров, — берег брюхо. — И тут он спохватился. — Дарью-то ты как держишь? Кобыла с норовом, возьмет да и напрямик в совхоз. Она, брат, дорогу-то помнит. Ты это учитывай, Прокопий.

— А что ей там делать? — возразил Пронька. — Я же тут…

Шавров спрятал улыбку.

— Но разве только так, а стреножить все-таки не мешало бы.

— Ну, какая жизнь в «наручниках»? Сам посуди, Григорий Григорьевич…

Прокопий разгреб палкой угли, в живую, струящуюся золу посадил картофелины. Запахло печеным. Шавров глотает слюнки:

— Кашеварь, а я схожу во-он на тот бугорок, брусники пособираю.

— Иди. Только недолго, — предупреждает Пронька. — а то всю съем.

Прокопий подживляет костер и смотрит вслед Шаврову. Ладный мужик, и походка твердая. Будто и не отмерил версты по этим болотам. Такого человека отвергла Женя. Вот ведь как, живет, колотится человек, а чем жив, и сам не знает. И Женя одна, и Шавров один. Пронька закурил. Живут люди, работают, спят, опять работают. И за этим всем нет, собственно, и времени отдохнуть, подумать. Да и как-то чужая жизнь и не трогает. Живет каждый сам по себе, ну и пусть живет, вроде так и надо. Вот Мишка Логинов — парень как парень. Понравился. Работяга. Интересно, мог бы у них роман получиться с Женей? Конечно, мог. Не тот человек, кольнуло Ушакова. Под себя гребет. Халтура заедает. Был человек. Валька его хоть и въедливая баба, но молодец, если присмотреться.

Кто знает, как у них сложится жизнь. Это тебе не у Кольки Пензева с Тонькой — там все ясно, живут на виду. А ведь как-то Логинов упрекнул Пензева — «жить не умеешь», когда тот попросил на дорогу Тоньке — она собралась на материк, рожать. Выговорил и принес деньги, а Пензев не взял. Правильно сделал. Довелись до меня, я бы тоже так поступил — не взял. За копейку Логинов в церкви пукнет… Что уж про Шаврова никак не скажешь, а вот в любви человеку не повезло, свернул Ушаков на прежнюю дорожку. Сколько ни думаю об этом, и никак не могу сообразить — не на пустом же месте он сделал ей предложение. Может, Женя не может забыть своего Сашку? Но ведь сама виновата; отпустила мужика. Можно сказать — настояла, все об этом знают. Но опять, как и ее винить? Что же терзать мужика, если человек дитё хочет. Может, больше жизни он этого хочет, тоже надо понять, как тут быть? Не каждая женщина на такое способна. Что-то в этой Жене сидит такое, что и словами не передать, — сидит, и все.

Прокопий разгреб золу, достал картофелину, покатал ее в руках, подул, постучал, попробовал ногтем — пожалуй, готова. А вон и Шавров траву мнет. Дашка к нему, как к магниту, тянется. Вот ты, упрекнул себя Пронька, к Дарье ревную… Ну, Ушаков… Шавров подошел и поставил на «стол» полную до краев эмалированную кружку пунцовой прошлогодней брусники.

— Витамины, Прокопий. Сколько пособирал, а спина зашлась.

— Сейчас мы ее смажем. — Пронька выставил початую бутылку.

— Это что же, отходная?.. На юг?

— Погляжу, я же говорил, куда мне торопиться. Что я там на юге не видел? Птицы вон и те сюда летят. Говорят, на этом юге на пляже людей, как селедок.

— Разве плохо? — засмеялся Шавров. — Поймаешь рыбинку золотую.

— Тоже, скажешь, золотую. На золотую и крючок и наживку надо — ого-го…

Пронька разлил в кружки водку.

— А чем ты не мужик? Еще какая вцепится. Ну, давай, Прокопий, за твои успехи, — поднял кружку Шавров. Пронька подал ему картофелину.

— Пусть будет легкой твоя дорога.

Выпили и сразу навалились на картошку.

— Зачем облупляешь самый смак? Ты вот так, — Пронька обстучал картофелину прутиком, сбил пригаринки и, ткнув в соль, захрустел корочкой.

Попробовал так и Шавров.

— Верно, Прокопий, вкуснее.

— Я всегда так, когда мало картох. Вот что с нее взять? — Пронька покатал в руках клубень с грецкий орех. — Ошкури — ничего не останется.

Пронька выколупывал из золы печеную картошку, подкладывал Шаврову. Какой-то не такой сейчас Шавров, а какой — так сразу и не скажешь.

— Женя навяливала кашу. Когда еще, говорит, добудешь рыбину, — не взял.

Прокопий не донес рожень до рта.

— Вот мы с тобой, Григорий Григорьевич, хоть в кои веки, да выбрались на лоно. А Женя то на кране, то кастрюлями гремит, а ей, поди, охота посидеть на речке. Красотища-то какая, умирать не надо, — Прокопий развел руками. — Сколько тут всякой живности поналетело, клокочет, стрекочет.

Шавров не ответил, взялся за папиросы.

«Не по нутру, видать, мои слова». — Прокопий подбросил в костер веток.

Шавров полулежа, опершись на локоть, смотрел на речку. Сыплю соли на рану, упрекнул себя Ушаков. И чтобы сгладить неловкое молчание, как можно веселее сказал:

— Сама виновата, предлагали. Правда ведь, Григорий Григорьевич?

И выждал. Но и на это Шавров промолчал.

Тоже, булькнул ни к селу ни к городу, терзался Ушаков. Но и Шавров тип, себе на уме, откровенничать не станет, не разговорится. Только так Прокопий подумал, Григорий Григорьевич со вздохом сказал:

— Не срослось у нас с Женей, не завязался узелок. Дело прошлое, а жаль — хорошая женщина.