Человек из-за Полярного круга
Шрифт:
Ушаков даже дыхание задержал в ожидании, что еще скажет Шавров.
— Ты ведь, Прокопий, тоже к Жене неравнодушен, — и этими словами Шавров словно кипятку плеснул Прокопию за воротник. Уши Прокопия вспыхнули, зарделись, будто его в чем-то нехорошем уличили.
— Нужна она мне, — с притворной веселостью сказал Ушаков. — Баб не стало. Вон их… Знаешь, сколько у меня было на материке, пруд пруди…
— Ладно врать, — не меняя позы отмахнулся Шавров. — Сговаривать мы не умеем, Прокопий. Если откровенность за откровенность — подходу нет.
— Не умеем, — согласился Ушаков. — У другого язык
— Может, это и неплохо, — поддакнул Шавров.
— И хорошего не вижу, — оживился Пронька. — Назойливость всегда только с одной стороны оглажена. Бывает и охмурит, подберет ключик — поживут сколько, а все равно не всласть, разбегутся. Насильно ведь мил не будешь.
— Это верно, Прокопий, — не будешь!
— Опять, уж так все милованные и живут, — возразил себе Прокопий. — Сколько я знаю: сойдутся холодно, поживут, обвыкнут, приспособятся, да из дудки еще в цветок пойдут.
— Привычка тоже много значит, — повертываясь лицом к Прокопию, подтвердил Шавров. — На привычке большинство семей держится. Любят-то любовью, как в романах, единицы…
— Кто ее знает, эту любовь. — Прокопий разлил по кружкам чай и снова уселся по-турецки на брезент. — Поглядишь, водой не разлить, а потом — хвост трубой, и только видел ее. Сложная ситуация — эта жизнь, — заключает Прокопий. — Как там, не дано предугадать… У мужика — так у того, что на языке, то и на уме, а про женщину — попробуй отгадай: глаза одно, душа — другое…
— И так бывает, Прокопий. Такая механика, — соглашается Шавров, но Прокопий-то видит, что Шавров о другом думает, о своем.
— Я и не говорю, что у всех одинаково получается, — подальше уводит разговор Ушаков. — Вот мы с Надькой, — перешел на себя Ушаков. — Сколько я ее ни обхаживал, теперь вспомнить, дунуть ветру не давал. Ударила хвостом — и нету… Ты, Григорий Григорьевич, на земле не лежи, перебирайся вот сюда, на брезент, — похлопал Прокопий по палатке. — Теперь земля обманчива, натянет сыростью. Это только трава из земли соки набирает.
— Да-а, — выдохнул Шавров, повозился, но с места не сдвинулся. — С женщинами, Прокопий, надо по вкусу солить, недосолил — гиблое дело. Я ведь Лиду свою, первую жену, этим избаловал. Думаю, раз душа просит — на!
Прокопий хоть и не понял, чья душа просит, но перебивать не стал, не переспросил.
— Бывало, и глаза закрывал на недозволенное, — признавался Григорий Григорьевич.
— Ну да, рассказывай. Знаю я, как у вас, у цыган, — присвистнул Прокопий, — с ходу схлопочет, бич-то всегда при цыгане.
Шавров беззвучно засмеялся. Прокопий увидел, как он затрясся.
— При ком бич-то? — переспросил Шавров.
— Как при ком? У главного цыгана, у бати, — весь табор пасет. — Прокопий сорвался с места, выхватил из огня чайник и резанул рукой, как врежет цыган…
— А ты видел? — опять засмеялся Шавров.
— Твой батя цыганский барон? — уклонился от ответа Прокопий. — Скажи, Григорий Григорьевич, да?
Из кустов отфыркнулась Дашка.
— Расти большая, — вглядываясь в глухой и влажный туман, — ответствовал на Дашкин чих Ушаков.
— Так барон?
— Кузнец, первый председатель конартели. Мне бы по наследству быть коннозаводчиком.
— Хорошо
— Смотри, как потягивает от речки, — поежился Шавров. — Однако стреножу я кобылу, не ушла бы, в таком тумане и проглядеть недолго.
— Никуда не денется, — заспорил Прокопий. — Со спутанными ногами какая жизнь.
— Береженого бог бережет.
— Неопровержимо. Ладно, действуй, а я покидаю на мушку. — Прокопий склонился над рюкзаком. — Тебе, Григорий Григорьевич, наладить удочку? Японская леска, ноль пятнадцать сотых, а кита удержит. На, смотри, — Прокопий протянул Шаврову зеленую катушку.
— Я рыбак в основном с ложкой.
— Ну, смотри, тогда рыбу чистить будешь.
Прокопий сбросил с катушки несколько колечек, размотал, откусил леску и пошел к реке.
Сквозь туман видно было, как остывал горизонт и на бледном небе кучками проступали неяркие звезды.
— Ах ты, маленько промешкал с разговорами, — посетовал Прокопий. — Но ничего, ночь наша…
Хотя в прямом смысле ночи и не предвиделось. По существу она была уже на исходе. Запад еще окончательно не остыл, а восток уже вовсю дымился, алел. Из черных ерников бельмами таращатся озера. Речка в берегу вымыла ступени, и по ним Прокопий сошел к воде. От воды пахло свежим огурцом. Сглотнув слюну, он стал насаживать на крючок наживку. Вместо грузила надрезал дробину, завел в прорезь леску и сдавил зубами. Забросил удочку и замер, держа ее в вытянутой руке. Сердце зашлось в ожидании чего-то сокровенного, радостного. Долго стоял Прокопий не шелохнувшись. Послушал, как тарахтит в тальнике птаха. С берега пахнуло ветерком, и до Прокопия долетел голос Шаврова. Григорий Григорьевич разговаривал с Дашкой. Прокопий прислушался, но слов не разобрал. Стоять он устал, из кустов к реке подтащил валежину, устроился поудобнее на ней. За речкой мерцали кочки болотины, тонкий серпик луны косил старую осоку, а восток все наливался алым.
Звонко плеснулось. Прокопий вздрогнул, ленок ударил? Нет, ком земли в воду упал. Прокопий закрыл глаза, а когда открыл — рассвет уже вовсю сочился сквозь кусты. И литые солнечные блики радовали речку.
Ушаков воткнул в илистый берег удочку и поднялся на яр. Костер почти угас, дымили отдельные головешки. Шавров, уронив голову на колени, спал. Тут же неподалеку дремала Дашка. Прокопий потянулся до хруста в пояснице. А блики на воде смеялись, кричали, резали русло реки. Лопнула почка на березке, и Пронька почувствовал, как потек с ветерком синий настой кустарников и трав.
Прокопий подбросил в костер, приставил чайник и поднес Дашке подсоленный ломоть хлеба, распутал ей ноги.
— Давай, Дарья, побегаем.
От топота вскочил Шавров.
— Напугал ты меня, Прокопий, — улыбнулся Шавров, когда Пронька с Дарьей подбежали к костру. — Надо Дарью к седлу приучать. Чего ей в поводу ходить? Сел и поехал…
— Тоже, скажешь, Григорий Григорьевич. Что это тебе, ишак? Спину ей сломать?
— Весу-то в тебе, а кобыла в самом соку, в пору под седло.
— Я никогда не садился на коняг, — признался Прокопий. — Боязно. Вот ты — цыган и то… — Прокопий хотел сказать — дрейфишь, но не успел он и рта раскрыть, как Шавров уже сидел на Дашке.