Человек из-за Полярного круга
Шрифт:
— Давай, Прокопий, готовь тягач, — наконец говорит Логинов.
— Значит, жребий брошен, — отступает Пензев. — Радостно и грустно!
Солнце, качаясь, приседает у горизонта. Насупясь, молчат носатые водоразборные колонки.
— Иду варить «пену». Пошли, дядя Коля, — увлекает за собой Пензев Спиридонова.
Ушаков приехал на тягаче, пока звено Пензева сваривало «пену», выбрал местечко, чтобы не мешать монтажникам, и готовил машину в рейс. Подтягивал гайки, шприцевал ходовую. Сам все поглядывал на солнце.
— Дошлый, — позвал его Пензев. — Прими корыто.
Ушаков прибежал, походил вокруг «пены». «Пена» получилась добротная — из листовой стали, борта из «тройки», днище из пятимиллиметровой, придраться было не к чему, и все равно Дошлый сказал, когда стали «пену» цеплять за фаркопф тягача:
— Мог бы, Пень, и поаккуратнее выполнить мой заказ. Все-таки товарищи, потом сам будешь переживать, как говорят: уезжаешь на мгновение — прощайся навсегда…
— Дай я тебя, Дошлый, обниму. — Пензев схватил Ушакова, притянул к себе. Прокопий едва доставал головой Пензеву до груди.
Ребята помогли загрузить «пену». Закатили несколько бочек солярки, полбочки масла, дядя Коля настоял:
— Вдруг придется менять масло, вдруг да в промоину угодите…
На всякий случай забросили лебедку, тросы, кувалду, пару лопат, лом. Логинов пошел домой, а Ушаков подрулил к себе, потом уж за Логиновым заехал — посигналил. Логинов появился с рюкзаком, в резиновых сапогах с отворотами, наперевес нес ружье.
— А это зачем? — принимая от Логинова рюкзак, кивнул Ушаков на ружье.
— Вдруг медведь.
— Заряжено? — Прокопий отстранил стволы, ощупал рюкзак. — А термос на что?
— Сравнил! Или затхлую воду пить, или чай с дымком.
— Занеси обратно — разобьем.
— Ладно, ружье давай.
— Да ты, я вижу, трусоват.
Логинов положил ружье на гусеницу.
— Клюка и то раз в год стреляет.
Михаил отнес термос, поднялся в кабину, пристроил двухстволку за спинку сиденья. Раскинул телогрейку.
— Ладно, иди, Прокопий, попрощайся с Женей.
— А мы что, насовсем? — округлил глаза Ушаков.
— За реку едешь на день — хлеба бери на три.
— Не-е, Миха, мне долго так нельзя.
— Если раздумал, скажи, пока на берегу.
— Жене одной тоскливо, — упавшим голосом сказал Ушаков.
Логинов вздохнул.
— Как же ты жил?
— А я знаю?
Ушаков спрыгнул на землю, обежал «пену», заглянул вовнутрь, потормошил бочку — не вылетит? Вернулся в кабину.
— Ну, Михаил Вячеславович, с богом!
— В добрый путь, значит, не пасуешь, — Логинов захлопнул дверку.
— Я записку своей оставил, — выкрикнул Ушаков и включил скорость.
Глава двадцатая
Заполярный остался далеко позади. Тягач надрывно и звонко стрелял глушителем. Хлопки то учащались, сливались в единый рык, то прореживались — это когда тягач спускался с пригорка. Тогда мотор переводил дух. Прокопий поворачивал голову и смотрел в заднее стекло. «Пена», словно галоша, тащилась за тягачом, буравила, подминала под себя грязь. Там, где колея переполнялась водой и разливалось целое озеро, Ушаков сворачивал с дороги и обходил это наводнение стороной. А иногда приходилось продираться сквозь коряжник и кустарники, тогда тягач кидало из стороны в сторону, да так, что Михаил не мог усидеть на месте — хватался за воздухоочиститель или за скобу.
— Смотри, как располоводилось, млеет вода, — вздыхал виновато Ушаков. — Если так будет садить солнце, день — и распустит реки.
— Нам бы только проскочить Амгу.
— А Моркошку ты не считаешь?
— Главный барьер — Амга, но если и Моркошка вздыбится не хуже Амги, — не сдается Ушаков, — разольется, попадем в вилку двуречья.
— Тогда придется бросить тягач, — вдруг говорит Логинов. — Шавров предупреждал, не послушался. Разве из Заполярного увидишь, какое тут безобразие творится? Если уж откровенно, я бы не против и вернуться. — Логинов краем глаза смотрит на Ушакова, как тот на это дело среагирует. Но Ушаков точно прилип к рычагам. Лицо окаменело, смотрит не мигая вперед. А солнце ярится.
— Вот надо же, — заговаривает Михаил о другом, — много ли проехали, у нас уже вовсю полыхает листом березка, а тут только пыжится. И лиственницы будто обугленные — черной стеной. Зато марь желтком облита, полыхает прошлогодней осокой. Ты о чем, Прокопий, думаешь? Мечтаешь?
— Как о чем? О ней. Вот сколько отъехали, а я уж соскучился…
— Ну, брат, зря я тебя взял, будешь теперь ныть, а если утонем?
— Памятник поставят. Женя цветы летом принесет.
— Нужен ты тогда. Мало нашего брата.
— Ну ты про что, Миха, не знаешь, какая она женщина? Если бы с ней чего, — Ушаков сплюнул через плечо, — я бы избушку около нее поставил и ни шагу ногой отсюда до скончания века.
— Что-то непохоже, Прокопий, на тебя. Вроде ты мужик… блудливый.
— Это мы только с виду такие. Хорохоримся, а так привязчивы, спасу нет. Я дак, Михаил, проснусь другой раз и сразу рукой — не сон ли? Нет, тут Женя, ласковая, тепленькая. И веришь, усну счастливый, как дите малое. Раньше у меня так никогда не было.
— Ты, Прокопий, спать-то поменьше спи, а то и проспишь царство земное, — заулыбался Логинов и поправил на сиденье телогрейку.
— Ну, это само собой! — блеснул Прокопий глазами.
Логинов не удержался, захохотал. Ушакова он никак не мог представить влюбленным, тем более нежным. Уж больно вид у Прокопия смурной. Он только за последнее время и оттаял, все переживал нелепую гибель Дашки. А собственно. Логинов хорошо и не знает Ушакова. Вот так вдруг спроси его, и не скажет, почему он поехал не с Пензевым, а именно с Ушаковым, а ведь Пензев к душе ближе. Пензев всегда готов за Михаила в огонь и в воду, что уж об Ушакове никак не скажешь, родную сестру не пожалеет, где надо и не надо в глаза влепит. Ладно, у себя в бригаде, на участке. Логинов вспомнил, как Ушаков однажды Бакенщикову «выдал», того перевернуло, побагровел, как закатное солнце перед ветреной погодой. Вспомнилось Михаилу: поехал Бакенщиков агитировать монтажников демонтировать на плотине холодильную установку. Дело уперлось в транспорт: пообещают машину, а не пришлют — топай пехом семь верст по морозу, да еще ночью.