Человек, изменивший мир (Сборник)
Шрифт:
– Мне все равно, что напишете. На самом деле я с ним не могу находиться в одном помещении. Это ужасный человек. У него капризы, перепады настроения, как у барышни… Я не могу подстраиваться под них! У меня огромная важная работа. Я сублиматолог…
– Простите?..
– Врач-сублиматолог, занимаюсь проблемами сублимации. У меня накопился огромный материал, который позволит поднять на новую ступень…
– Понятно, – прервал регистратор. Он извинился: – Простите, мне показалось, что вы сами хотите ускорить эту неприятную процедуру.
– Да… благодарю вас!
– Итак, с вами закончено. А вы, простите…
– Кирилл Лаврушин, – представился сутулый. – У вас написано, вы только что прочли. Мне тоже пишите, что хотите.
– Гм, я могу написать такое…
– Мне все равно.
– Да, но когда будут читать другие, они умрут со смеху.
Мужчина раздраженно пожал плечами:
– У меня несколько другой круг друзей. Они таких бумаг не читают. А кто читают, мне неинтересны, наши пути не пересекаются. Потому напишите что-нибудь, а настоящая причина в том, что я ее не выношу! У меня важнейшая работа!.. Я физик-ядерщик, мне осталось только оформить работу в удобоваримый вид, чтобы кретины смогли понять, и в кармане нобелевка!.. Но мне нобелевка не нужна, мы… мы… вы даже не представляете, что мы будем иметь! Что вы все будете иметь!
Регистратор вздохнул:
– Успокойтесь, не кричите!.. Интеллигенция… Творческая! То ли дело слесари, грузчики… У них разводов почти не бывает. Натуры настолько простые, что никакой тонкой притирки характеров не требуется. Ему нужно только, чтобы она борщ умела готовить, а ей – чтобы получку домой приносил и бил не слишком часто…
Перо быстро бежало по бумаге, оставляя ровный красивый след с завитушками. Кирилл смотрел зло, грудь еще вздымалась от приступа внезапного гнева. Регистратор явно любуется почерком, самые красивые почерки у писарей из штабов, туда отбирают самых тупых, чтобы не разболтали тайн…
Регистратор заполнял и заполнял анкеты, наконец со вздохом поднял голову:
– Вроде бы все… Хочу предупредить все же: никакой научной работы в первые дни! Даже в первые недели… Это вам только кажется, что сейчас вы, облегченно вздохнув, разлетитесь и с энтузиазмом вроетесь в работу. Увы, за эти несколько лет вы уже сроднились… Да-да, сроднились. И души, и тела сроднились. Развод – это принятое обозначение из-за своей нейтральности, а на самом деле это – разрыв. А разрыв всегда болезнен.
– Мы к этому готовы, – обронила женщина холодно.
– Да-да, – подтвердил Кирилл нетерпеливо и, отогнув белоснежный манжет, посмотрел на часы.
Регистратор покачал головой, смолчал. Да, он простой клерк, из всех наук освоил только четыре действия арифметики, да и то таблицу умножения помнит нетвердо, зато через этот кабинет прошло столько и умных, и глупых – знает, сколь переоценивают и свои беды, и свою стойкость.
– Давайте ваши бумаги.
Они протянули брачные свидетельства. Он нехотя вынул печать, зачем-то подул на нее, испытующе посмотрел на обоих. Оба жадными глазами смотрели на печать. Он вздохнул, с отвращением приложил темную поверхность к бумагам.
Кириллу показалось, что на мгновение в зале померк свет. От радости, сказал себе иронически. Не от нервного же истощения… Мелькнуло напряженное лицо Фроси. Потом в поле его зрения появился стол, на котором лежали два брачных свидетельства, теперь – с большими черными буквами: «РАСТОРГНУТЬ». Одно из них тут же исчезло в пальцах Фроси.
Он превозмог слабость, взял свое свидетельство, неловко поклонился:
– Благодарю. До свидания.
– Не за что, – буркнул регистратор. – До свидания.
Злость, раздражение, неслыханное чувство облегчения – все вместе были теми горами, за которыми даже не обратили внимания на испортивших многих квартирный вопрос. Фрося осталась в прежней квартире, полученной от завода, а он переехал в хрущевку на окраине, тот «трамвайчик» ему уступили мать с отчимом.
Регистратор оказался прав, первые два дня он даже не пытался заняться работой. В черепе хаотично и яростно метались горячие, как раскаленные стрелы, образы этой проклятой женщины, как она его доводила, как нагло держалась даже на разводе. Как эта змея сейчас ликует, уже смеется над ним в объятиях другого…
И хуже всего, нервное истощение дало наконец знать: он чувствовал ужасающую слабость, в глазах часто меркло, темнело, вспыхивали крохотные звездочки, а когда светлело, он со страхом видел, что все двоится, расплывается перед глазами. Наконец наступило некоторое улучшение, но зато померкли краски. К ужасу он ощутил, что видит мир только черно-белым, а все краски стали серыми. Да и острота снова начала падать, к вечеру второго дня он едва различал пальцы на вытянутой руке, но сосчитать уже не мог. Стены крохотной однокомнатной квартиры терялись в размытом тумане.
– Черт, – выругался со злостью, – до чего себя довел! Еще чуть, вовсе бы рехнулся…
В холодильнике пусто, за два дня выгреб все. А идти в гастроном неловко, если примется ощупывать стены. Надо выждать, наладится же…
Не наладилось и на третий день. Он позвонил на работу, договорился об отпуске на неделю за свой счет, нервный срыв, потом наверстает. Матери бы позвонить, но та сперва поднимет крик, что зря разводился, девочка очень хорошая – это Фрося-то хорошая девочка! – сам виноват, теперь надо иглоукалывание, мать помешалась на этом иглоукалывании…
На четвертый день он ощупью, почти в полной мгле пробрался к своему столу, нащупал телефонный аппарат. Зажав трубку возле уха плечом, принялся набирать номер. Приходилось всякий раз пересчитывать дырочки, но и потом, когда услышал гудки, не был уверен, что набрал правильно.
К аппарату долго не подходили. Он считал гудки, наконец, уже собрался положить трубку, когда щелкнуло, еле слышный знакомый голос, похожий на комариный писк, неуверенно произнес:
– Алло?
– Послушай, Фрося… – сказал он сухим стерильным голосом, – последний выпуск по нуклеонике остался у тебя. Я когда собирал книги, не заметил, что он остался…