Человек на минбаре. Образ мусульманского лидера в татарской и турецкой литературах (конец ХIХ – первая треть ХХ в.)

Сибгатуллина Альфина

В данном стихотворении поэт не восхваляет русского царя, хотя и использует характерную для книжно-риторического стиля лексику, придающую речи торжественность звучания. Все надежды возлагаются на ожидаемый «Манифест», который, как верил поэт, принесет Свободу ото всех несчастий вместе.

Но эти чаяния и конституционные иллюзии поэта, как и всего татарского народа, не оправдались: пышность юбилейных торжеств сменила черная реакция… Как пишет томская газета «Сибирь», издаваемая на татарском языке, еще в те дни, когда происходила подготовка к торжествам, в Казани были проведены обыски и аресты среди мусульманского населения [81] . В честь юбилея большая часть стихов и статей, безусловно, была заказана редакциями газет и журналов. Цензура, которая постоянно следила за мусульманской прессой, в период празднеств проявляла особое внимание к ней. Бывали случаи, когда поэтов осуждали даже за «недостаточное» проявление любви к царской семье. Например, центральная газета «Россия» критиковала сборник стихов «Любовь нации» М. Гафури за то, что там не восхваляется династия Романовых [82] … И вскоре смертельно больной Тукай, лежа на больничной койке, написал полный сарказма фельетон под названием «По случаю

юбилея» [83] , где высмеивал собственные пустые иллюзии относительно демократического устройства российского общества. Исследователь творчества Г. Тукая Гали Халит считает, что это – одно из последних сочинений поэта (было опубликовано 1 марта 1913 г. в сатирическом журнале «Ялтйолт» под псевдонимом «Шурале») является «горьким памфлетом» и даже «издевательством» над этим «праздником Отечества» [84] . Внешне фельетон носит юмористический характер и направлен, казалось бы, против богатых татар, которые, пользуясь случаем, хотят отправить депутацию к самодержцу с просьбой открыть или создать что-нибудь важное и необходимое для нации: это «что-то» меняется в зависимости от уровня воспитания и сознания обывателя – от маленького бакалейного ларька до гимназии для молодежи. Но между строк звучат горькая ирония и глубокое разочарование: татары ждали манну небесную, но остались с тем же извечным гамлетовским вопросом, применительно к потребностям и интересам нации модифицированным следующим образом: быть народу или не быть?

81

Себер. 1913. № 73, 6 февраля.

82

Миллт мхббте// Йолдыз. 1913, № 1028. 1 сентябрь.

83

Тукай Г. Сайланма срлр: 2 томда. 2 т.: Мкаллр, истлеклр, хатлар /Тз.: Н.Хисамов, З.Мхммтшин. Казан, 2006. 383 б.

84

Татар дбияты тарихы. Алты томда. 3 том. ХХ гасыр башы. Казан, 1986. 149–150 б.

Н. Ахмеров в своем переводе несколько раз употребляет выражение «белый царь» (как об этом уже было сказано, в стихотворении Г. Тукая сложно определить: к какому слову относится определение «ак» – белый)). Принято считать, что титулом Белого царя русских государей наделяли татары: ак падша, ак хан, ак бек. Однако В.В. Трепавлов в специальном исследовании, посвященном данной теме, все же склонен считать, что образ белого царя «зародился в восточнославянской языческой среде и сохранился в русской традиционной политической среде после принятия христианства» [85] . В посвященных юбилею стихотворениях, рассмотренных нами, фраза «ак падша» не встречалась, авторы чаще всего употребляли выражение «шаукатле падишах», в котором «шаукат / шавкат» означает силу, могущество, мощь, главенство, величие.

85

Трепавлов В.В. «Белый царь»: Образ монарха и представления о подданстве у народов России XV–XVIII вв. М. 2007. С. 198.

В связи с этим заслуживает внимание стихотворение Кашшафа Патии «Белый царь – свободный царь», опубликованное в оренбургском журнале «Шура» в 1916 году [86] . Первичное знакомство с текстом оставило двойственное чувство. Сложно определить, о ком говорит поэт. Если судить по названию, то речь должна идти о русском самодержце, однако стихотворение не содержит конкретно-исторических параллелей. Образ правителя носит традиционно-условный и абстрактно-обобщенный характер: был на свете такой царь, который путешествовал по небу, сидя на своем троне (Булган шушы ирд шундый патша, Тхте белн гизгн кк йзен), его слова приобретают статус закона, они написаны золотом на камне (Канун итеп алтун белн ташка языб йретдергн з сзен), сотрясались от страха перед ним целые горы, владел он земным и небесным имуществом (Таулар-ташлар аны гайртендн, тетрб торган куркыб, буйсыныб), вся живность служила ему, ветры слушались его, бурлящее море стихало перед ним. Белый царь – свободный царь, такой сильный и грозный, что ему подчиняются ангелы и джинны:

86

Кашаф Патии. Ак падша – ирекле падша//Шура. 1916. № 4. С. 101.

Ул шундый ак падша – ирекле падша,Аар ичкем каршы килмгн,Ул шундый зур падша, кчле падша,Фрештлр, енлр билгн.(Такой он белый царь – свободный падишах/ему никто не противостоял/ Такой он большойи сильный падишах/ что управлял ангелами ибесами.)

Творчество К. Патии мало изучено, но надо полагать, что здесь поэт рассуждает о величии Всевышнего. Известно, что в начале ХХ века татарские литераторы-гисьянисты использовали символический образ Аллаха вместо царя и самодержавия, тем самым отрицали и религию, и самодержавие. А традиция называть Аллаха падишахом, небесным и земным, была широко распространена во всей арабо-мусульманской поэзии еще в Средние века, и вполне возможно, традиция своими корнями восходит к царю Джамшиду в иранской мифологии. Можно вполне обоснованно предположить, что в преддверии Февральской революции К. Патии вряд ли мог написать монархического толка стихотворение о русском царе, и демократически настроенный журнал «Шура» вряд ли мог опубликовать подобное сочинение.

Во время революций 1917 г. вера народа (не только татар, но большей части населения страны) в российского монарха стремительно уступила место ненависти. Произошел «диссонанс между укорененным в массовом сознании идеальным образом царя и реальной фигурой последнего русского императора», что стало «побудительной силой психологической и общественной активности, направленной на преодоление конфликта» [87] . Число писем, телеграмм, приветствий по случаю свержения самодержавия, полученных Временным правительством (около шести тысяч двухсот), в четыре раза превзошло количество откликов на 300-летний юбилей дома Романовых, искренностью же и восторженностью эти послания не уступали прежним, промонархическим. Граждане с удовлетворением восприняли «ниспровержение старого прогнившего режима, уход «постыдного прошлого России» и «сокрушение вредного для России правительства» [88] . Примечательны также слова великой княгини Ольги по случаю юбилея: «При виде этих восторженных толп, кто бы мог подумать, что не пройдет и четырех лет, как само имя Ники [Николая Второго] будет смешано с грязью и станет предметом ненависти!» [89] .

87

Лобачева Г.В., Карабут А.К. 1917 год – крах идеала верховной власти в общественном сознании россиян // Научные Ведомости БелГУ. Серия «История. Политология. Экономика. Информатика». 2010. № 19 (90). Выпуск 16. С. 172.

88

Там же. С. 167.

89

Танеева (Вырубова) А.А. Страницы моей жизни. М., 2000. С. 83.

Февральскую революцию 1917 года татарская интеллигенция встретила восторженно. Примечательны в этом плане стихи Маджита Гафури «Кызыл байрак» (Красное знамя) и «Татар байрагы» (Татарское знамя). В последнем есть такие строки:

Униженное на протяженииЧетырёхсот летТатарское знамяВзвилось сегодня.Сегодня вырвалась на волюИз четырехсотлетнегоЗаточенияТатарская дума.Чего только не пришлось пережитьЗа четыреста лет?Терпели, терпелиИ выстояли. (…)

Небезынтересна дальнейшая судьба данного произведения, которое было включено в сборники поэта 1917 и 1922 гг. В 1980-х гг. в период так называемого застоя, когда готовились к изданию «Сочинения» Маджита Гафури в 4-х томах, стихотворение «Татарское знамя» было размещено составителями в первом томе, но в процессе редактирования в Татарском книжном издательстве оно было исключено из сборника. Составители никак не смогли отстоять свою позицию. Издатели мотивировали отказ включать стихотворение в собрание сочинений поэта тем, что его не пропустит Главлит – главный орган советской цензуры [90] .

90

Рамеев З.З. Текстология татарской литературы начала ХХ века. Казань, 2008. С. 158.

На престоле сидел другой «царь», а народ и его чаяния остались прежними…

Таким образом, постепенно в глазах просвещенной части российских мусульман происходила десакрализация как султана-халифа, так и царя-императора. Идеализированному образу правителя, который олицетворял народную мечту о справедливом и просвещенном властителе, противостоял неприглядный образ «конкретно-исторической личности» – такой, как Абдулхамид II или Николай II.

Глава 3

Образы улемов в литературе. Общие лидеры – общие идеалы. Поэт на минбаре: Мехмет Акиф Эрсой. Личность Афгани в тюркоязычных сочинениях

Вековые традиции были прочны и процесс формирования новых идеалов и ценностей в литературе происходил долго и довольно мучительно. Идеал духовного лидера многие по-прежнему видели в лице суфийского наставника – шейха или ишана. Поэзия ХIХ века изобилует многочисленными печатными и рукописными марсия и мадхия, т. е. одами и элегиями, посвященными мюршидам – суфийским устадам-учителям различного уровня (местного, среднеазиатского, османского, афганского и т. д.), поэтому уместно говорить о существовании среди татар определенной «моды» на возвеличивание своего духовного учителя – еще живущего или уже скончавшегося, независимо от того, достоин он этого или нет. Так же и в вопросах поэтического искусства царила неразборчивость: за перо брался любой, невзирая на то, обладает ли он творческими задатками или нет. Критически относясь к такому обилию «поэзии», часть которой далека от художественности, тем не менее, нужно признать, что она содержит определенную информацию о местных ишанах, которые имели исключительный авторитет среди послушников.

Конец XIX века в России, где проживало около пятнадцати миллионов мусульман, характеризуется тенденцией к возрождению позиций ислама и формированием собственных лидеров. У истоков реформаторского движения среди татар стоял известный мыслитель Габденнасыйр Курсави (1776–1812), который первым заговорил о необходимости отказаться от вековых традиций теологии и права, пришедших в Поволжье преимущественно из Средней Азии, и призывал непосредственно обращаться к первоисточникам ислама. Реальный вклад Курсави в развитие татарской общественной мысли ученые связывают, в первую очередь, с так называемым открытием дверей иджтихада и критикой таклида [91] . Именно он впервые заговорил о том, что время созерцательного ислама, освобождающего себя от общественных забот, прошло, что ислам как активный фактор человеческой истории, как фермент социального протеста и социальной реформы, как «принцип движения к более справедливому и человеческому обществу, должен был определить перспективы мусульман Поволжья» [92] .

91

Курсави Абу-н-Наср. Наставление людей на путь истины (аль-Иршад ли-л-ибад) / пер. с араб. Казань, 2005. С. 81. «Открыть двери иджтихада» – т. е. добиться свободы вынесениябогословами собственных суждений по общественно-правовым вопросам жизни уммы. Таклид – беспрекословное следование многовековым традициямрелигиозного законодательства.

92

Мухаметшин Рафик. Предисловие. // Курсави Абу-н-Наср. Наставление людей на путь истины. С. 8.