Человек нашего столетия
Шрифт:
В борьбе, которую ему приходилось выдерживать, Толстой, как он писал сам, стал вещью, а это было для него невыносимо.
Он не остался совсем одинок. У него были верные ученики, одного из них он особенно любил, так как применял по отношению к нему свое учение во всей строгости. Была у него и слепо преданная дочь. Именно это делает события вокруг Толстого такими наглядными и конкретными. Не все разыгрывается только у него в душе. Происходит обычное между людьми.
Жизнь Толстого под конец развертывается как в «Ослеплении» [82] : борьба вокруг завещания, копанье в бумагах. Брак, начавшийся с почитания и понимания, с беспрестанного многократного переписывания каждой написанной им страницы, кончается ужасающей войной при абсолютном непонимании. В последние годы оба — Толстой и его жена — так же далеки друг от друга, как Кин и Тереза. Однако их мучительство более интимного свойства, ибо после десятилетий совместной жизни они больше знают друг о друге. Есть дети от этого брака, есть приверженцы пророка, поэтому место действия не выглядит таким зловеще пустым, как квартира Кина. Изображение конфликта в «Ослеплении» более схематичное, а потому, быть может, более ясное, но поскольку оно оперирует средствами, которые Толстой отвергает, то людям столь же «естественного» восприятия покажется невероятным. Он и при жесточайшем притеснении никогда не узнал бы себя в Кине, но, может быть, в Терезе узнал бы свою жену.
82
Жизнь Толстого под конец развертывается как в «Ослеплении»… — Имеется в виду роман Э. Канетти «Ослепление», в котором друг другу противостоят отрешенный от жизни ученый-синолог Петер Кин и его экономка, а в будущем жена — Тереза, воплощающая низкие инстинкты и примитивные страсти. Роман завершается огромным пожаром, в котором погибает Кин и сгорает вся его библиотека.
В престарелом возрасте ищет он в учебнике психиатрии Корсакова [83] симптомы безумия своей жены. Ему они должны быть уже досконально известны. Но он никогда по-настоящему не занимался безумием, а пренебрежительно предоставил его Достоевскому.
Перед самым бегством он читает «Братьев Карамазовых», а именно про ненависть Мити к отцу, стало быть, так или иначе, про ненависть. Он это отвергает, не приемлет, может ли быть, чтобы моральное неприятие им ненависти замутило ему взгляд и он не увидел покоряющего изображения Достоевского?
83
…ищет он в учебнике психиатрии Корсакова… — Имеется в виду «Курс психиатрии» (1893) выдающегося русского ученого, основоположника московской научной школы психиатров С. С. Корсакова (1854–1900).
Тем не менее перед побегом он просит дочь Сашу достать ему второй том «Братьев Карамазовых».
1971
Дневник доктора Хасия из Хиросимы
Расплавленные лица людей в Хиросиме, слепые, мучимые жаждой, белые зубы, торчащие на исчезнувшем лице. Улицы, загроможденные трупами. Мертвец на велосипеде. Пруды, заполненные мертвецами. Врач, у которого сорок ран. «Вы живы? Вы живы?» Как часто приходится ему это слышать. Высокий гость: его превосходительство. В честь посетителя он приподнимается на постели и думает, что ему лучше.
Единственный свет ночью — пылающий город, горящие мертвые тела. Запах, как от горелых сардин.
Когда это случилось, первым, что он вдруг заметил, было то, что он совершенно голый.
Тишина, все фигуры движутся бесшумно, как в немом фильме.
В больницу к раненому приходят посетители: первые известия о происшедшем, об уничтожении Хиросимы.
Город сорока семи ронинов [84] , — может быть, он за это был избран жертвой?
Дневник врача Мисихико Хасия охватывает 56 дней в Хиросиме, с 6 августа, дня взрыва атомной бомбы, до 30 сентября 1945 года.
84
Город сорока семиронинов… — В начале XVIII в. 47 самураев из клана Ако, ставших «ронинами», т. е. утратившими связь со своим кланом после убийства их сюзерена, отомстили за погибшего, выследив убийцу и отрубив ему голову. Тем самым они соблюли кодекс самурайской чести, «бусидо», и после их казни прославлялись как герои и мученики.
Он написан, как произведение японской литературы: точность, нежность и ответственность — вот его главные черты.
Современный врач, японец настолько, что неколебимо верит в императора, даже когда тот объявляет о капитуляции.
Почти каждая страница в этом дневнике заставляет задуматься. Из него узнаешь больше, чем из всех позднейших описаний, потому что с самого начала сопереживаешь загадочность происходящего — все совершенно необъяснимо. Пребывая сам в мучительном состоянии, среди мертвых и раненых, автор по крохам собирает факты; его предположения сменяются все более уверенным знанием, превращаясь в теории, требующие экспериментов.
В этом дневнике нет ни одной фальшивой ноты, нет в нем и тщеславия, которое не было бы основано на стыде.
Если бы имело смысл поразмыслить о том, какая форма литературы сегодня необходима, необходима знающему и прозорливому человеку, то это именно такая.
Поскольку все разыгрывается в больнице, то наблюдение все время ведется за людьми, за теми, кто ее посещает, и за теми, кто в ней работает. Называются имена людей, в течение нескольких дней они умирают. Другие, из городов и селений вдали от Хиросимы, посещают больницу. Нет предела радости, когда те, кого считали погибшими, оказываются в живых. Эта больница — лучшая в городе, в сравнении с другими просто рай, каждый старается туда попасть, и многим это удается. Единственный свет ночью — от костров в городе; дарители этого света — мертвецы, которых сжигают. Позднее вокруг одной-единственной свечи собирается группа из трех человек, которые говорят о событии — «пикадоне» [85] .
85
«Пикадон» — японское просторечное слово, образованное от «пика» (вспышка молнии) и междометия «дон» (звук сильного взрыва) и означающее взрыв атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки.
Каждый старается сообщением другого дополнить то, что знает сам, — впечатление, будто монтируются разрозненные и случайные кадры фильма, и то здесь, то там он чем-то пополняется. Люди выходят в город, прокладывают себе дорогу через руины или раскапывают их в поисках ценностей, потом возвращаются в свое новое общество — общество умирающих, и надеются.
Никогда еще японец не казался мне таким близким, как в этом дневнике. Сколько всего я читал про них раньше. Только теперь у меня такое чувство, будто я их действительно знаю.
Неужели это правда, что других людей ощущаешь, как самого себя, только в час их величайшего несчастья? Неужели несчастье и есть то, что больше всего роднит людей?
Возможно, что с этим связано глубокое отвращение ко всякой идиллии, невыносимость идиллической литературы.
В случае Хиросимы речь идет о мощнейшей катастрофе, когда-либо разражавшейся над человечеством. В одном месте своего дневника доктор Хасия вспоминает о Помпеях. Но и эта трагедия несравнима с хиросимской. Над Хиросимой разразилась катастрофа, точно рассчитанная и осуществленная людьми. «Природа» здесь вне игры.
Зрелище катастрофы различно в зависимости от того, где оказался человек: внутри, в самом городе, — «пика», где только видят, но ничего не слышат, или извне, где, кроме того, все слышно, — «пикадон». Ближе к концу дневника автор описывает человека, который видел «облако», не будучи им непосредственно задет. Он потрясен его красотой: красочный блеск облака, его резко очерченные края, прямые линии, идущие от него в небо.
Что означает выживание после катастрофы такого масштаба? Записи в этом дневнике сделаны, как я уже говорил, врачом, необыкновенно добросовестным современным врачом, который привык мыслить научно и перед лицом такого небывалого феномена не понимает, с чем он имеет дело. Лишь на седьмой день от одного посетителя издалека он узнает, что Хиросиму поразила атомная бомба. Один его приятель, капитан, приносит ему гостинец — корзинку персиков: «Просто чудо, что вы остались в живых, — говорит он доктору Хасия, — ведь взрыв атомной бомбы — это страшное дело».
«Атомная бомба! — воскликнул я и сел в постели. — Но это же та самая бомба, про которую я слышал, будто она может разнести на куски Формозу, и для этого довольно каких-нибудь десяти граммов водорода!»
Очень рано начинают приходить к доктору Хасия посетители, поздравляющие его с тем, что он еще жив. Он уважаемый и популярный человек, у него есть благодарные пациенты, школьные товарищи, коллеги, родные. Их радость от того, что он жив, безгранична, они удивлены и счастливы, может быть, более чистого счастья не существует. Они любят его, но также изумляются некоему чуду в его лице.