Человек-Олень
Шрифт:
Аман стоял перед Чертовым мостом и чувствовал, что медлить нельзя. Нужно одним махом, с ходу, перейти этот проклятый мост, оставить его позади. Но что-то сделало тяжелыми ноги слабым сердце. Этим «что-то» был страх.
Страх, что повторится вдруг то, что настигло его когда-то на берегу Бухтармы. Что раздастся позади крик, и он останется здесь навсегда, и в занесенном снегом зимовье табунщики будут думать, что обречены погибнуть в одиночестве, что никому не нужны в этом мире. Нужны только для того, чтобы приносить п о л ь з у.
Человек по имени Аман, человек, которому перевалило за сорок и характер которого был неизменен
Аман мысленно попросил мальчика не приходить к нему сейчас. Обождать. И так же, как он думал о мальчике, он знал, что о нем думает сейчас и отец Аспан. Молится за него. Наверное, снова поехал к могиле. У его сына не должно быть страха! А страх есть. Сзади могут прийти те, что кричат. Эркин сказал: ты оставил позади себя врагов. Может, и сам Эркин — враг. Почему он, Аман, должен верить его ничего не стоящим речам? Он должен верить его обиде, его гневу за то, что не отдал ему сестру, его жажде занять место управляющего, верить мести медноусого, душевной слабости обиженных табунщиков.
Он снова попросил мальчика повременить с приходом.
Но Эркин сказал: испугать себя человек может лишь сам.
А отец назвал мальчика — жизнь.
Аман представил отца сидящим на могиле каменным идолом и вдруг понял: их там двое. Один — ушедший навсегда в ту ночь на берегу реки Тар, другой — его отец Аспан, человек, научивший сына косить траву, седлать коня, разговаривать с людьми и с самим собою честно. И тогда Аман понял, что сейчас перед этим Чертовым мостом, имя которому жизнь-смерть, застыл не только он, застыл его отец, его сын, его предки, его будущие внуки. И если бы сейчас снова появился мальчик, он бы сказал ему: «Я же просил тебя не приходить, иди играй в асыки».
Но если мальчик спросит: «Знаете ли вы, что для вселенной нет никакой разницы в ценности косяка лошадей и жизни двух-трех человек, которых вы идете спасать со смертельным риском?» — он ответит: «Да, мой поступок мал, как игольное ушко, но я должен его совершить, и, честно говоря, мне безразлично, как относится к этому вселенная».
«А если раздастся крик?»
«Ты не можешь знать, а я знаю, что никто не придет сюда с криком. Мой отец заплатил за это вместе со многими другими людьми. Никто не придет».
«А Эркин? Я ведь знаю, как вы думали о нем».
«Я думал неправильно, я не учел, что время изменилось, а значит, изменились и люди».
«А медноусый и его брат тоже изменились?»
«Нет. Но они теперь боятся. У других же людей, людей добрых, нет страха».
«Я не верю».
«Я докажу тебе это».
«Вас, может быть, одолевает честолюбие? Вы не хотите ни в чем уступить Аспану-отцу? Ваше себялюбивое «я» тоже хочет прокричать о себе».
«Я просто хочу помочь табунщикам. В конце концов, это мой долг. А теперь иди, мальчик, не мешай мне».
— Бисмиллахи! — сказал Аман и ступил на Чертов мост.
Вековая тишина воцарилась вокруг: огромное, исколотое звездами небо почудилось рябым лицом отца, склоненным над ним в детстве, и Аману вдруг стало стыдно и своих колебаний, и своих страхов.
— Эй! — громко крикнул он. — Эй! Человек должен страшиться только себя!
Никто не ответил.
— Эй! Горы! Ущелья! Люди!
Никто не ответил.
— Эй! Я прошел Чертов мост, я, Аман, сын табунщика Аспана! Я не боюсь ничего. Самое страшное, что меня ждало, — это повторить судьбу отца. Отца! Отца! Своего отца! Я не боюсь ее повторить, она священна. А… А!..
— А-а-а… — вдруг ответило ему впервые эхо, и Аман увидел, как, дрогнув плечами, гора сбросила со спины снежный покров. Свистя и ревя, белая река помчалась к Чертову мосту и поглотила его.
Затерянный в белом море алтайских снегов, Эркин услышал далекий глухой звук в горах. Он понял, что это Аман перешел Чертов мост.
А наутро по бескрайней, сверкающей под солнцем целине навстречу друг другу шли две группы людей. С высоты хребта они казались крошечными темными точками-крапинками на огромном лике земли.
Перевод О. Мирошниченко.
СНЕЖНАЯ ДЕВУШКА
Такой снежной зимы давно не видали на Алтае. Вспоминали старики, что лет шестьдесят назад было подобное. Снег не успевали отгребать от порогов, в сугробах утонули дворы. У нерадивых хозяев, вовремя не перебравших старую кровлю на сараях, скотина оказалась на улице — под тяжестью снега проседала и ломалась сопревшая обрешетка из жердей. От дома к дому аул прокладывал мышиные ходы, которые тут же заваливало новым снегом. Все вокруг было скрыто в его кишащей над землей сумятице. Но стоило чуть проясниться, как возникал перед глазами неузнаваемо преображенный аул, дома которого были увенчаны пухлыми сугробами, словно громадными гусиными яйцами. И, неуверенно клонясь из стороны в сторону, тянулись вверх струйки дыма из труб, что означало: люди живы, слава аллаху, не задохнулись под снегом.
Скотина стояла во дворах некормлена, непоена. На подножный корм, как обычно, ее не выгонишь, к водопоям по снежным завалам не проведешь. Обильный снегопад, поначалу радовавший людей, переживших летнюю засуху, вполне мог обернуться бедою — падежом скота, джутом. А белые хлопья все сыпались и сыпались с неба, то тихо и вкрадчиво, то густо и беспросветно. И тогда казалось, что неба вовсе нет — оно развеялось неисчислимыми сонмами белых бабочек, беспечно порхающих над неподвижной тишиною зимнего мира. Словно хотела природа вернуть алтайской земле всю влагу, которую эта земля недобрала за три последних засушливых года. И нескончаемым был удивительный снегопад, и беспредельной — гнетущая, свинцовая тишина, навалившаяся на горную долину.
Но беспечная детвора радовалась, строила снежные городки. С довольным видом бегали деревенские собаки, завив в пушистые кольца хвосты, барахтались в сугробах. И даже почтенные мужи испытывали, глядя на обилие снега, неизъяснимую радость и надежду, что, может быть, все обойдется, джута не будет, а грядущее лето окажется наконец щедрым и урожайным на травы. Замучила вконец бескормица!
И все же переносить подобный снегопад было тяжело. Без ветра, без бурана снег валил и валил, нагоняя в душу сон и вялую тупость; голова тяжелела, словно после укуса заразного лесного клеща, и хотелось тебе не то рухнуть в постель и уснуть, не то выскочить на улицу и заорать что есть мочи, топоча ногами, словно ребенок.