Шрифт:
Человкъ остановился. Дорога спускалась къ селу, огненной синевой сіяли на солнц зажоры, — прошумлъ недавно ливень, ядренымъ серебромъ остался на кустахъ. Человкъ прищурился, и взмахомъ костляваго плеча приладилъ поудобне мшокъ за спиной.
— Эвона, куды заскакала... Урка,
Высокій бабій голосъ надрывался за ольшанникомъ. Мелькнулъ алый платъ. Жеребенокъ задравъ хвостъ, мягко шмакая копытами по мокрой трав рзвился на лугу. Мокрое солнце прожигало его насквозь рыжимъ золотомъ. А тамъ, за лугами, далеко-далеко млла синяя мякоть сосновыхъ лсовъ, плыли, толкаясь огромными боками, расплываясь и сливаясь вновь, блыя, какъ свжая бурдава, тучи, — Рассея, благодать, ширина, синева свжая.
Человкъ прищурился опять не то на осеребренный дождемъ ольшанникъ, не то на какую-то свою тайную думу, и негромко позвалъ:
— Тетка, а тетка...
Баба, обойдя кусты, встала на краю канавы, ладонью заслонилась отъ солнечнаго пала.
— Чего теб? Шляешься-то откол?
— Я, тетка, въ Курайскій скитъ, я иду изъ Сосновки. Вотъ ты мн и скажи, на деревн у васъ — какъ, бродягъ-то не хапаютъ?
Баба подошла ближе, показала красное, рябое свое лицо.
— Чего-же то васъ хапать? сказала она весело. Мало-ли васъ тутъ ходютъ. Во дворъ не пустимъ, — а большакъ не тронетъ. Унасъ деревня тихая.
— Да ятакъ только, протянулъ человкъ,— ато на мельниц, въ Сосновк, сказывали, что комиссаръ-то увасъ больно строгій, шатуновъ не любитъ.
Онъ еще разъ поправилъ мшокъ, имедленно, усталыми, широкими шагами продолжалъ свой путь.
— Вотъ иладно... Иди, иди... все такъ же весело крикнула баба— иподула на овода, норовившаго ссть ей на потную щеку.
Деревня была ивъ самомъ дл тихая. Вся погрязла, загвохала она въ жирной шоколадной грязи, ослпленная, разморенная лтнимъ дождемъ. Прошелъ мужикъ, икоса его полыхнула крутымъ огнемъ. Человкъ подошелъ къ одной изъ крайнихъ избъ,— ислъ на лавку, стоящую въ буйной заросли терпко пахнущей крапивы. Погодя, онъ рогожкой, вынутой изъ мшка, вытеръ босыя ноги, съ которыхъ засохшіе комья грязи сыпались какъ шелуха— неторопливо обулся, тщательно засупонилъ подъ задокъ красныя ушки разбитыхъ, съ чужой ноги штиблетъ. Въ окно избы высунулась дтская голова, потомъ вторая. Потомъ хриплый голосъ сказалъ:
— Входи-то въ кабачишко. Чего разслся...
Бродяга всталъ ивошелъ въ избу.
Человкъ пять мужиковъ сидли унизкаго халтежнаго стола, какихъ понавезли съ погибшаго почемъ зря Курайскаго завода, ипили чай, хрустли сухарями. Двое ребятишекъ хлопали по мухамъ, садящимся на горячую, солнцемъ облитую лавку. Старикъ въ блой рубах ломалъ щепки въ углу, покрякивая на корткахъ.
Человкъ скинулъ мшокъ свой подъ столъ и, разминая плечи, услся.
— Далече мтишь? коротко спросилъ одинъ изъ мужиковъ, тощій, въ старой хабан, порвавшейся на плечахъ, съ живыми зеленовато-карими
— Не... Въ Курайскій скитъ. Тамъ уменя братецъ...
— Не по нашему что-то баешь... проговорилъ другой мужикъ, процживая желтую бороду сквозь короткія пальцы. Изъ какихъ мстъ?
— Изъ Сосновки, братъ. Чайкомъ угостите?
— Чаешь чайкомъ... бормотнулъ первый мужикъ ихотлъ что-то добавить, но вмсто этого почесалъ себ грудь подъ рубахой.
И вдругъ человкъ, приложивъ кулакъ ко лбу, затрясся смхомъ. Онъ смялся такъ, что все лицо прыгало, иострые плечи ходуномъ ходили, идрожащій свистъ смха разрывалъ грудь.
— Чтой-то, сказалъ бородатый, хохотунъ какой на тебя напалъ. Никакъ шалый...
Человкъ поднялъ голову. Смхъ все еще бжалъ по его лицу. Широко раскрытые глаза горли влажнымъ блескомъ.
— Все по-старому, сказалъ онъ, словно про себя. Эхъ вы, мужики...
Выпрямился. Вскинулъ за плечо мшокъ.
— Куда-жъ это ты? недоуменно уставился мужикъ; другой подхватилъ: Пьянъ ты што-ли?
Человкъ опять засмялся, но уже тише илегче, ине оглядываясь вышелъ изъ избы. Широко ступая по жирной грязи, онъ свернулъ на лебедой поросшую тропинку, льющуюся вдоль забора въ трепещущій, ослпительно зеленый березнякъ. Тамъ онъ остановился, глядя снизу вверхъ на березы, словно мрилъ ихъ ростъ. Точно, он были очень стройны, очень хороши. Тройнымъ звучнымъ ивлажнымъ свистомъ заливалась иволга.
Погодя, человкъ пошелъ дальше, миновалъ полуразвалившуюся калитку. Въ глубин аллеи бллъ бывшій помщичій домъ. На песк аллеи янтарными кругами ходило солнце.
Человкъ по этой алле пошелъ тише. Что-то робкое, почти воровское было въ его походк. Икогда неожиданный окрикъ грянулъ на него гд-то сбоку, онъ спотыкнулся икакъ-то по-бабьи приложилъ руку ко рту.
На деревянной тумб— оставшейся отъ исчезнувшей скамейки— сидлъ огромный, весь обросшій блой шерстью старикъ и, чавкая беззубымъ ртомъ, глядлъ себ подъ ноги.
— Тутъ теб не прозжая дорога, проговорилъ онъ, все не поднимая головы... Всякая шустрядь тутъ пображничаетъ.
Человкъ подошелъ къ нему иопустился рядомъ съ нимъ.
— Ятакъ, проходилъ, сказалъ онъ тихо. Не сердись, ддъ.
— Школьный ясторожъ, зашамкалъ старикъ. Вот имое дло слдить. Тамъ-то школа,— мотнулъ онъ головой на блый блескъ дома въ глубин аллеи.— Старая сгорла,— вотъ туда иперебрались. Ран господскій домъ былъ.
Человкъ обхватилъ колни руками, прикрылъ глаза.
— ...Домъ былъ, сказалъ погодя старикъ.— Тутъ бы тебя псы зали, коли въ садъ эдакъ зашелъ, безъ спросу. Хозяева-то теперь за границей, добавилъ онъ равнодушно.— Лтъ восемь, что-ли, ато ивс десять. Аубили-бы ихъ безпремнно, коли тогда не удрали.
— Я-бы домъ-то... того... посмотрть хотлъ, вдругъ сказалъ человкъ не открывая глазъ.
— Чего тамъ... осмотрть. Иди своей дорогой. Чай, не весь вкъ тутъ съ тобой лясы точить.
— Такъ, сказалъ человкъ ивсталъ. Потеръ лобъ, виски. Спросилъ скучнымъ голосомъ: