Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова
Шрифт:
Сложную подоплеку войны объяснил Проханову Хасбулатов: в начале 90-х всем в Чечне распоряжался пришедший из советской эры клан Доку Завгаева, тот был главой Верховного совета, владел нефтью и собственностью. В ельцинскую эру — и не без участия самого Хасбулатова — завгаевский клан был свергнут, а на его место был трансплантирован из Таллина генерал Дудаев. При нем Чечня обобрала Россию на афере с фальшивыми авизо (когда по украденным в Центробанке бланкам были получены миллиарды рублей) и заявила о своих сепаратистских претензиях. В 1992–1994 годах на Грозненский НПЗ, с ведома гайдаровского и черномырдинского правительства, и, по-видимому, не задаром, рекой течет российская нефть, но назад, в Москву, не возвращается ни копейки, то есть возвращается, но не в федеральный бюджет, а крутится в «Мосте», в то время как НТВ, принадлежащее тому же Гусинскому, обеспечивает информационное прикрытие сепаратистского проекта. На деньги от нефти и авизо Чечня вооружалась; раздраженный Ельцин попытался пустить в ход антидудаевскую оппозицию. Дальше начался конфликт слабого федерального центра и националистов. Однако, по сведениям Проханова, Ельцин договорился с Клинтоном о том, что труба из Апшерона должна была пройти через Чечню, — а для этого нужно было восстановить контроль над мятежной
О грозненской бойне он узнает уже 1-го, не столько из «Новостей» («части вступили в Грозный»), сколько из своих источников в Генштабе. Еще не зная всех страшных цифр потерь и подробностей, он понимает, что там происходит какая-то катастрофа, о которой никто, в сущности, не имеет представления, потому что по телевизору идут сплошные «голубые огоньки». Первой его реакцией было, как ни странно, антивоенное заявление. «Я ужаснулся началу этой бойни». Врагами России он называет не чеченцев, а Кремль. Его друзья-мусульмане звонят ему с благодарностями, одновременно озадаченные тем, что милитарист-государственник вдруг сделал такое пацифистское заявление. В самом деле, Проханова сложно представить в голубой каске миротворца. «Я даже не знаю. Это как в момент ГКЧП — во мне что-то дрогнуло, и, вместо того чтобы кинуться поддерживать своих друзей, я сразу предостерег их от возможности кровопролития. Я же не певец крови, я люблю, когда гемоглобин находится в щеках, а не на асфальте». На первой полосе «Завтра» он обменивается открытыми письмами с Невзоровым, который, надо сказать, быстрее сообразил, что эта война — ключевая для российской государственности, и категорично заявил: «Война в Чечне — моя война», на что Проханов зачем-то принялся публично над ним глумиться: «Право, это комично. „Война Невзорова“ звучит так же, как „лошадь Пржевальского“», и впоследствии, в «Чеченском блюзе», даже засветит «известного телеведущего» на банкете в ЦДЛ, где тот будет клянчить у Бернера-Березовского денег на фильм. С тех пор они перестали раскланиваться [10] .
10
К моменту нашего разговора Проханов переменит свое мнение о Невзорове. «Я его только теперь начал понимать до конца. Невзоров очень артистичный и эксцентричный человек. И мне кажется, что в нем эстетики гораздо больше, чем идеологии, политики. Невзоров помещает себя туда, где много энергетики. Когда началась вся эта либеральная буза, он был либералом, поддерживал Собчака: это было восхитительно, явление на взлете, на подъеме. И как виндесерфер, он помещал себя на эти волны, питался, как художник, этими энергиями. Он как никто в нашей журналистике работал на эстетике распада, не боялся показывать жуткую красоту ада: трупы, помойки, свалки, инфернальные аспекты реальности. Как только возникла энергетика сопротивления — рижский ОМОН, война, кровь, Чеслав Млынник — он перешел к тем, кто сопротивлялся. И его цикл „Наши“ — это ода сражающимся, не сдающимся остаткам советской империи. Когда он делал свои „Секунды“, моя газета и его передача дружили. Он ссылался на „День“, а мы предоставляли ему слово, поддерживали, боготворили его, создавали ему в нашей среде репутацию такого молодого гения. Он был в нашей среде до той поры, покуда она была энергоемкой. Он порвал со всем этим красным движением после 93 года, когда оно скисло, стухло. Он первым заметил это угасание, возникшую энтропию, устал от бессмысленных митингов, шествий. Ему просто стало скучно. И он кинулся туда, где он видел энергетику, к Березовскому и Лебедю. Там была энергетика больших денег, а Береза же был вулкан, он фонтанировал: идеи, связи, концепции, интриги бесконечные. И это очень импонировало Невзорову. Но и там он не прижился, потому что с уходом Березовского и он тоже ушел. Березовский обладает удивительным свойством превращать людей в камни. Авраам наоборот — из камней делал людей. А тут: кто пообщается с ним — каменеет».
Очень скоро выясняется, что в Грозном, на цементном заводе, убит его друг — помощник начразведки ВДВ подполковник Владимир Селиванов, который приехал в расположение штаба десантных войск и в ночь на 1 января был застрелен снайпером. Они дружили еще с Афганистана, втроем с Поповских, начальником погибшего. Он еще с советских времен приятельствовал с десантниками из окружения Язова, ездил с ними в Азербайджан к Алиеву.
На похоронах Селиванова, бредя за гробом, он вдруг вспомнил об этом совпадении — новогодний шабаш в ЦДЛ и бойня в Грозном; это была классическая «романная ситуация», сулившая удачную охоту на «метафору современности». Он еще раз обдумал заявление Невзорова и подумал, что, пожалуй, все-таки тот был прав: там, в Чечне, складывается ключевой конфликт современности. Он понимает, что надо ехать туда: смотреть. Для этого приходится запрашивать разрешение у Грачева. А надо сказать, Проханов был не тот человек, который был с министром обороны на короткой ноге: в каждом номере «Завтра» разоблачались махинации, совершенные при выводе Западной группы войск, не говоря уже о том, что именно прохановская газета, а не «МК», впервые назвала министра «Пашей-мерседесом». Грачев даже вызывал Александра Андреевича к себе в кабинет и просил прекратить критику.
Как бы то ни было, он составил письмо на имя начальника Генштаба с просьбой направить его — писателя, знатока войны — в действующую армию. Через знакомого письмо было передано Грачеву, и тот не стал возражать: «Это поступок был», — комментирует Проханов. Это ведь он, кстати, Грачев, в «Чеченском блюзе» лупит Бернера-Березовского в бане? «Да». Почему он согласился отправить туда Проханова? По-видимому, был уверен, что Проханов не включится в травлю армии, чем вовсю занималась либеральная пресса, и особенно НТВ, занявшее открыто прочеченскую позицию.
Из-за всяких проволочек попасть в Чечню ему удалось уже в самом конце февраля. В Моздоке он приземлился на Чкаловском аэродроме; лидера духовной оппозиции и певца афганской войны встречают представители ВДВ. Передавая писателя по этапу, они доставляют его в Грозный, который весь усеян трупами, за Сунжей по-прежнему идут бои. Он знакомится с выжившими десантниками Моздокской бригады, которые сумели продержаться на Вокзальной площади, пока к ним прорывались морпехи Рохлина и Бабичева (эти два генерала сжимали кольцо вокруг Грозного и добивали там дудаевцев, которые, впрочем,
Попав на фронт, он пытается найти ответ на очевидный вопрос, каким образом командование могло подставить танки под удар чеченских гранатометчиков. Из разговоров с офицерами он выясняет, что странная новогодняя операция объяснялась тем, что Ельцин требовал блицкрига, а Грачев, как будто нарочно решив во что бы то ни стало попасть в роман Проханова, решил грозненской победой отпраздновать свой день рождения, заявив, что для усмирения мятежной республики ему будет достаточно одного десантного полка. Именно благодаря ему, по мнению Проханова, была заживо сожжена Моздокская бригада. Тем не менее некоторых чисто военных просчетов, связанных с незнанием специфики городских боев — вроде отсутствия прикрытия, он так и не смог понять: «это было какое-то уже такое постсоветское умопомрачение». С другой стороны, позже стало понятно, что именно Грачеву хватило мужества взять на себя ответственность за события новогодней ночи и срочно перебросить в Грозный десантников Рохлина и Бабичева, которые без лишних сантиментов разбомбили город к чертовой матери.
Ему важно было оказаться на натуре, чтобы насытить придуманную романную модель деталями, мясом. Грозненская часть его экскурсии длится два дня. Десантники возили его на своих боевых машинах, показывали площадь Минутка, сожженную бронетехнику, стены, у которых расстреливали пленных танкистов. Спешившись, он рассматривает остатки окровавленных камуфляжей, только-только остывшие гильзы, воронки на мостовых, раскатанные траками головы, на которые никто не обращает внимания. При перемещениях впереди всегда шел снайпер. Его поразило, что каждый дом в Грозном разрушен по-своему: один сплюснут, другой рассыпан по камушку в диаметре сотни метров. Особенно чудовищным кажется дудаевский дворец — очередной дворец, преследующий его архитектурный тип — «огромный саркофаг, такой страшный, исстрелянный, пантеон смерти». Жуть выплескивается даже с фотографии — Проханов в бушлате, с короткоствольным автоматом за плечом, позирует на фоне выжженного мертвого здания. Облазав весь город, с чердаков до подвалов, он обнаружил, что в Грозном не осталось ни одного целого дома — «он весь напоминал такую раковину, на которую наступила нога, весь состоял из черепков огромных. Но внутри черепков еще жил моллюск». В катакомбах ползали люди, пережившие ад; в сознании Проханова тут же начали возникать первые герои задуманного романа, ему оставалось только зафиксировать их. Так, в числе прочих, он знакомится с 35-летним чеченским художником, который бродил по развалинам и рассказывал ему о мистическом восприятии происходящего — «это была такая астральная чеченская йога», не ислам; этому существу будет отведено отдельное место во втором чеченском романе, «Идущие в ночи», где персонаж по имени Зия произнесет несколько монологов о чеченцах; как всегда, художник станет медиатором между враждующими сторонами, естественная его функция.
Грозный. Дворец Дудаева.
Наконец, однажды Проханову рассказывают о грозненском аналоге сталинградского дома Павлова — очаге сопротивления на Вокзальной площади, продержавшемся несколько дней в плотном кольце боевиков. Увидев это трехэтажное кирпичное строение, он сразу понимает, что нашел лаз в свой роман — вот он, сюжет, через который можно транслировать «романную ситуацию». Таким образом, эффектный сюжет «Чеченского блюза» — не выдумка, и Проханов в самом деле был знаком с выжившими солдатами, которые обороняли этот дом. Дальше началась стандартная работа писателя — подбор антуража, ландшафтов, деталей. Из Грозного — уже наступил март — они отбыли под Аргун, в расположение сводного полка 404-й дивизии, которая вела бои за город. «Река Аргун, на той стороне город, а передовые части вышли по эту сторону на поле, оно называется „пластилиновое поле“, потому что весной превращалось в жижу, в которой медленно утопаешь по колено». В окрестностях он видит странную картину, «цветение смерти»: рядом с обрубком взорванного газопровода, который горит вот уже несколько месяцев, распустилась вишня; образ, который он перенесет в роман. На передовой, беседуя со снайперами, артиллеристами, вертолетчиками, он начинает замечать другие несообразности этой войны: десантники, которые должны использоваться как штурмовики, захватывать с воздуха укрепплацдармы противника и идти дальше, оставляя территорию пехоте, неделями сидят в окопе, для чего они не приспособлены. В марте Черномырдин объявляет перемирие и, к изумлению всей армии (которая пока еще не свыклась с тем, что термин «предательство» станет одним из самых распространенных применительно к этой войне), останавливает победоносное наступление войск. Каждый день перемирия давал чеченцам колоссальные преимущества: они лихорадочно строят укрепрайоны, и впоследствии войскам придется увязать на недели там, где они могли проскочить за часы.
Для самого Проханова это тоже была не самая комфортная поездка в его жизни. Был конец зимы, пронизывающий холод; ночевать приходилось в расположении десантников: и в казарме, и в броне, на грязных бушлатах и волглых трофейных матрасах, и в палатках — либо прямо на снегу, либо на железных койках. Часто ему выделяют место рядом с печкой, куда дневальный всю ночь обязан подкладывать чурки. Офицеры воспринимают его скорее как ветерана-афганца, чем как журналиста: «они же видят, что я приехал сюда не просто так, я делю с ними и опасность, и хлеб, и водку, и я компетентен в войне, разговариваю, рассказываю об Афганистане, многие помнят командиров своих по Афганистану, по моим рассказам». На «пластилиновом поле» он сталкивается с одним из прототипов «Дворца», генерал-лейтенантом Востротиным, который летом 1979 года прилетел в Баграм со своей ротой, обеспечивая десантирование «мусульманского батальона». Проханов, умеющий занять собой, сострить, пить казенную водку или трофейное «ркацители» (рядом был обнаружен винный склад), по обыкновению, быстро сделался местной знаменитостью и душой общества.
Что, впрочем, не значит, что ему было позволено все. В репортажном тексте из Аргуна он упомянул о том, что здесь присутствуют десантники Нарофоминского полка, в 93-м «изменившие присяге» и стрелявшие в народ, так что в Чечне им как бы приходится избывать свою вину. После этой статьи ему пришлось встретиться с представителями полка: «Они на меня орали, чуть не пристрелили — я посмел задеть честь десантников. Они все были наэлектризованы».
Напившись свежих впечатлений, он уезжает писать роман. «Армию я знал», так что слишком долго ему там делать было нечего.