Человек с железным оленем
Шрифт:
Наконец, смог сесть — на спине, как ранец, повис кусок выколотого льда. Оставалось выручить ноги, вернее торбоза. Поспешил ли он или сказалось утомление, только последнюю операцию провел менее аккуратно. Когда поднялся, лед оказался усыпанным шерстью и даже клочками кожи.
О сне уже не приходилось думать: страх обморозить ноги гнал на восток, к жилью. Но ориентироваться в открытом море, когда береговая линия тонула то в тумане, то в предвечерней мгле — дело сложное.
Иногда Глебу казалось, что он уже не в море, а в тундре. Для того, чтобы разобраться, приходилось разгребать снег до самого льда. Туго пришлось ему в эти дни. Выручил случайный нартовый след. Следы попадались и раньше, но спортсмен уже познакомился с обычаем ненцев — в каждую поездку прокладывать новый путь. Такая колея могла увести за сотню километров и в любой момент оборваться. Но сейчас он решил попробовать, тем более что след совпадал со взятым им направлением. Глеб шел более суток, пока не увидел остров, а на нем — дымок. Обострившийся слух перехватил собачий лай. Это был остров Долгий.
Неожиданный приход и необычный вид длинноволосого человека с "железным оленем" напугал хозяев чума — ненцев. "Келе-дух!" — решили они. В самом деле, блестящий изогнутый руль с трехцветным фонарем чем не рога неземного творения?
"Дух" между тем быстро разулся и принялся стаскивать комбинезон. Вытертый и смерзшийся, с многочисленными дырками, он словно прирос к нижней одежде. Раздевшись догола, Глеб выскочил на улицу и стал торопливо растирать тело, лицо и особенно ожесточенно — большие пальцы ног. Они совсем белы. Он их тер, мял, толкал в снег… Вот они загорелись, заныли, но самые кончики оставались по-прежнему нечувствительными.
Рассмотрев сброшенные незнакомцем, прохудившиеся торбаза и потертый пыжиковый комбинезон, старик, по-видимому, глава рода, покачал головой: ему стало ясно, что "дух" — это занесенный к ним каким-то несчастным случаем путник. Он бросил в темный угол чума, где затаились остальные члены семьи, короткую повелительную фразу — и вскоре пожилая женщина поставила перед Травиным поношенные, но еще прочные торбаза.
– Надевай.
Общеизвестна удивительная отзывчивость людей Севера, их бесхитростность и радушие. С каким вниманием отнесется северянин к попавшему в беду человеку! Он не станет допытываться, кто и что ты, нет, просто примет, накормит, просушит одежду. И будет терпеливо и деликатно ждать твоего рассказа…
Несколько дней пробыл Травин в стойбище на островке. Задерживали обмороженные пальцы. На них страшно взглянуть — распухли, посинели. Не началась бы гангрена…
И вот еще раз ненцам пришлось принять человека за "келе". Вынув из ножен остро отточенный нож, гость принялся обрезать концы своих потемневших пальцев. Операцию он завершил несложной перевязкой, смазав раны глицерином, который хранил для велосипеда.
После операции Травин решил немедленно идти через Хайпудырскую губу к селению Хабарову, вблизи которого располагалась радиостанция Югорский шар. Ненцы снабдили его на дорогу легкой малицей, дали тюленины и вяленой рыбы.
От Долгого до Хабарова — пустяки, что-то около ста километров, но это, пожалуй, самая тяжелая сотня на всем пути. Особенно трудно утром. Первые шаги — пытка. Остановиться страшно: ступни словно чужие, боль непрерывно спорит с волей. Но все же она, воля, заставляла кровоточащие ноги двигаться вперед: раз идешь, значит и дальше можешь идти; сделал шаг, обязан и второй… Длительный отдых теперь грозил гибелью — либо замерзнешь, либо гангрена…
Иногда на ходу он словно терял сознание. В памяти возникали отрывочные картины детства.
…— Что же ты, брат, на четвереньках? — говорит трехлетнему сыну прибывший с действительной солдат Леонтий Травин.
Глеб, краснощекий крепыш, сидя на отцовских коленях с большой городской баранкой во рту, не отвечает ни слова. Это так здорово — сидеть на коленях, главное — высоко.
Глебу всегда приходится задирать голову: ходить он еще не умеет и в избе, и на улице передвигается только ползком.
– Что за болезнь прицепилась? — сетует мать, собирая на стол. — Говорить рано начал, вроде бы здоров, а на ноги никак не поднимается.
Глеб внимательно прислушивается к разговору родителей и искоса поглядывает на отца. Он очень боится, что этот бородатый дядя в серой суконной гимнастерке, с такими вкусными кренделями, вдруг скажет: "А ну, слазь!". Но отец молчит, у него свои заботы. Замолчала и мать, понимая его невеселые мысли.
– В город пойдем, в Псков. А, ползунок? — обращается вдруг отец к Глебу. — Только вот как, оба безногие? — невесело шутит он.
А назавтра происходит необыкновенное. Мать идет с водой от колодца.
– Мам, а мам, — окликает ее сидящий на траве Глеб. — У меня есть ножки.
– Ножки-то есть, да вот, напасть, ходить ими не умеешь.
– У-умею. — Глеб встает и, потоптавшись, словно пробуя крепость ног, делает несколько шагов.
– Леонтий, скорее сюда. Глеб пошел! — кричит мать.
А малыш ступит раз-другой и победоносно оглянется.
– Ай да Илья Муромец! — смеется отец, хватая Глеба на руки. — Сидел, значит, сиднем тридцать лет и три года и поднялся, как нужда пришла…
Резкая боль в ноге, словно удар тока, возвращает путника к действительности. И снова холод, лед и одиночество…
Когда на горизонте показались прибрежные скалы Югорского полуострова, Травин почувствовал, что запас сил иссякает. Он не может сейчас сказать, как шел, вероятнее всего полз. Из полуобморочного состояния вывело тявканье и урчание. Кто-то хватал его за торбаза, за малицу и даже за волосы.
"Собака?" — Травин поднял голову — в сторону отпрыгнул небольшой с белым пушистым хвостом зверь. Песец!"
Ослабевший человек и наглый, но трусливый зверь, кравшийся за ним, по-видимому, уже давно пристально следили друг за другом. Травин, вынув нож, лег на снег и замер. Песец подумал, что человек безопасен, и снова подбежал вплотную. Ошибка стоила ему жизни…
Но где же Хабарово? По карте должно быть тут, рядом. Оставив на берегу велосипед и ружье, Травин пополз дальше. Час, два… Порыв ветра донес откуда-то аромат свежею хлеба. Галлюцинация? Нет, с каждым шагом хлебный дух настойчивее, ядренее.