Человек-тело
Шрифт:
Я вообразил, что эта девушка останется у меня навсегда, будет спать в моей постели, заменив давно осточертевшую соседку, столь же некрасивую и толстую, как я, ее любовник-работодатель, будет ходить в магазин, стирать и убираться, как это делает она, ухаживать за мной в старости…
Возбужденный кофе и двумя сигаретами, я стал перекладывать листы на столе. Мне уже давно не писалось, просто не о чем было писать. Современную реальность я ненавижу, а о прошлом писать скучно да и бесполезно — ни одно издательство не возьмет, ни один журнал.
Я снял со стопки чистый лист, провел сверху черту
«Перейдя пятидесятилетний рубеж своей жизни, я до сих пор так и не понял: что есть жизнь — цепочка случайных, ни от чего не зависящих событий, или же застывшая…»
2
Бросил писать, дойдя до того самого момента, как снял со стопки чистый лист и провел сверху черту… Почему, собственно, ни одно издательство не возьмет? Оторвут и эти, и те. Только вот этим прошлое надо медом намазать, а тем — говном. Я же не хочу подчиняться никакому закону. Захочешь, например, медом — и сразу мысль придет: это я не просто так мажу, а для них. По той же причине, как бы ни хотелось говном — из упрямства не буду.
Я заметил, что стал все чаще уминать кулаком собственные зевки. Выключил лампу, прошел в коридор, раскрыл дверь комнаты и долго разглядывал в полумраке спящую девушку. Она лежала на боку, длинные волосы, сейчас казавшиеся черными, закрывали лицо и свешивались с края кровати почти до пола.
Я подумал: а что если связать ее, сонную, слепить широким прозрачным скотчем, изнасиловать, затем много дней держать ее здесь, на привязи, насилуя по мере своих желаний, стать настоящим маньяком и убийцей, потому что, в конце концов, ее и вправду придется убить, если она не умрет сама, а затем распилить, разрубить на крошечные кусочки, поэтапно спуская их в унитаз…
И почему только пришла мне в голову такая мысль, и могла ли она прийти кому-то другому? Ведь мыслей у нас множество, самых страшных, неужто все эти мгновенные фантазии вращаются в каждой человеческой голове, или же — только в моей? Может быть, подобные мысли посещают какой-то жалкий процент людей, и я просто из их числа?
Я отправился спать. Пришло было решение запереть входную дверь на нижний замок, чтобы моя фантастическая гостья не могла все же, если проснется раньше меня, утащить что-нибудь и уйти. Но потом подумал, что такое поведение не достойно мужчины, и это будет поступок, которого я сам же впоследствии устыжусь.
Я лег на диван в кабинете и почему-то быстро заснул. Когда я открыл глаза, девушка сидела в кресле за моим рабочим столом, потягивала себя за мочку уха и пристально смотрела на меня. Голубой свитер она натянула на колени, из-под его волнистого края торчали худенькие ноги в истертых джинсах, специально прорезанных поперек, для какого-то малопонятного мне форсу. Новый живописец постарался на славу: волосы теперь у нее были совсем светлые, с рыжинкой и золотом, не расчесанные со сна, отчего она выглядела еще более милой. Глаза казались синими. Ненасытный художник дневной свет. Очень красивая, просто немыслимо прекрасная девушка.
Я чуть передвинулся на кровати, полусел, указал пальцем на стол, сказал:
— Дай-ка мне сигареты и пепельницу.
Она молча повернулась, нашла среди вороха бумаг и протянула мне требуемое, добавив еще и зажигалку, которая валялась там же, блестя своим потертым золотом. Умная девушка, подумал я.
— Я бы тоже не прочь покурить, — сказала она, когда я с большим удовольствием затянул свою первую утреннюю сигарету.
Я пожал плечами и неопределенно махнул рукой: дескать, бери, чего спрашивать? Честно говоря, мне хотелось, чтобы она поскорее ушла. Я не желал вступать с нею в разговоры, ничего не хотел знать о ее жизни. Мне было больно на нее смотреть, чувствуя, как клокочет во мне, бьется о мои стенки изнутри самое горестное никогда, из всех никогда, которых я только знал в своей жизни.
Никогда не было у меня такой красавицы и никогда не будет. Несмотря на то, что она сидит здесь, на расстоянии вытянутой руки. Все женщины, которые меня любили, были страшненькие. Все, которых я любил безответно — красавицы. Эта закономерность объясняется просто: я сам далеко не красавец, вот и всё.
— Вы, как я вижу, писатель? — спросила она.
— Да, — сказал я, и показалось мне, что я лгу.
— И пишете от руки? — она кивнула на беспорядочно разбросанные по столу листы.
— Привык.
— Зачем же тогда компьютер?
— Потом набиваю, готовый текст. Ну, еще интернет и прочее…
— Игры разные?
— Нет ни одной.
— Жаль, а то бы поиграли…
Это слово имело особое значение в давние времена, когда я был ребенком. В пору моей юности оно было заменено другим. Теперь девочка произнесла его безо всякого подтекста, а я чуть ли не покраснел.
Она с любопытством разглядывала и меня, и обстановку моего кабинета. Пусть в наши дни имидж писателя неизмеримо упал, как и значимость любого таланта вообще, но где-то в глубине у людей все же сидит прежней трепет: как же — встреча с живым писателем, и ни где-нибудь на корпоративе, а тет-а-тет, почти что интим… Впрочем, а почему бы и нет? Вдруг эта девушка — геронтофил и я вовсе не кажусь ей столь противным и старым?
Писателем я, конечно, могу назвать себя достаточно условно: будучи членом СП Москвы, закончив когда-то Литературный институт, я уже лет пятнадцать не публикую ни строчки, хотя пишу достаточно, но, как и в советские времена, получается — в стол. Или, на худой конец — в интернет, что еще хуже, чем в стол.
— Значит, я смогу почитать ваши произведения в сети? Ссылку можно записать? Вы не смотрите, что я такая к вам явилась. Со мной произошло нечто ужасное…
— Видишь ли… — начал было я, собираясь тонко и изящно указать девушке на дверь, но она перебила меня.
— Вам как писателю должно быть интересно… То есть, может быть интересно…
— Ты читаешь книги?
— Конечно.
— Какие — женские романы?
— За кого вы меня принимаете?
— За кого же мне тебя принимать, если я нашел тебя на кафельном полу, в доме, где ты не живешь, на грани гибели от наркотиков? Я, вообще, удивлен, что ты поддерживаешь этот разговор.
Действительно. Я запоздало сообразил, что девушка совсем не та, что показалась мне вчера. Ее речь была складной, глаза, беспокойно блуждавшие кругами, сейчас глядели вполне осмысленно.