Чемодан пана Воробкевича. Мост. Фальшивый талисман
Шрифт:
Ядзя обрадовалась, успокоилась на денек, однако скоро снова взялась за свое. Как–то пан Модест поймал ее на том, что она подтащила к забору лестницу и пыталась выглянуть на улицу. Пришлось расстаться ему с рубиновой брошью. И тут, к счастью, Сливинский открыл, что Ядзя — страстная картежница. Заказал Чмырю новую колоду, и теперь чуть не весь день просиживали на веранде за картами.
Через три дня они уже не разговаривали. Смотрели друг на друга злыми глазами, сидели по разным углам веранды, вроде бы занятые каждый своим делом — пан Модест читал, а Ядзя вязала чулок.
Чмырь вернулся с работы (служил кладовщиком курортторга) и принялся чинить ступеньки крыльца, его толстуха лениво покачивалась в кресле. Звонок, подвешенный над калиткой, вдруг запрыгал, из конуры выскочила овчарка. Она захлебнулась от злости, только рычала и хрипела, натягивая тяжелую цепь.
Чмырь сделал знак Сливинскому — было условлено, что при малейшей тревоге они с Ядзей спрячутся в кладовке за лестницей, ведущей на чердак.
Ядзя на ощупь пошла за паном Модестом, но в комнате остановилась — будто в нее вселился черт — и решительно заявила:
— Никуда я не пойду, не хочу прятаться — и все!
Сливинский остолбенел. Звонок над калиткой разрывался, Мирон уже оттаскивает пса от ворот.
— Ты что, сдурела? — только и смог он выговорить.
— Никуда… Никуда… — упрямо твердила она.
— Вот ты как! — Сливинский дал ей пощечину, замахнулся еще раз.
Ядзя схватилась за щеку и покорно пошла в кладовку. Плечи у нее опустились, она казалась такой несчастной, что Сливинский уже укорял себя за горячность. Но последующие события заставили его забыть о Ядзе. В прихожей застучали тяжелыми сапогами, и кто–то, видно продолжая разговор, прогудел басом:
— Значит, курортникам помещение не сдаете?
— Говорил уже… — ровным тоном ответил Чмырь. — У меня больная жена, ей нужен покой, и курортники нервировали бы ее…
— Прошу паспорта.
— Минутку… — Мирон протопал в маленькую комнату. — Пожалуйста… Это — мой, а это — жены…
— Вы, гражданин, не волнуйтесь. У вас все в порядке. К вам претензий нет. Проверка исполнения паспортного режима — заходим ко всем.
Через несколько минут Чмырь заглянул в прихожую, крикнул:
— Выходите! — и прибавил с нескрываемой злостью: — Лазят тут всякие…
Сливинский пропустил вперед Ядзю, но она не обратила на его джентльменство внимания, равнодушно прошла в комнату и растянулась на постели, отвернувшись к стене.
— Ну и черт с тобой, — обиделся Сливинский. — Еще и фокусы устраивает…
Ядзя начала тяготить его, а сегодняшний каприз вызвал серьезное беспокойство. Присел к Чмырю на крыльцо, шепотом пожаловался. Мирон смотрел исподлобья, постукивал топором…
— Придется… — Махнул он топором сильнее.
— Ты что! — ужаснулся Сливинский.
— Не вижу другого выхода.
— Но ведь она — женщина, и доверилась мне…
— Не все равно — женщина или мужчина? Мало ты их во время войны…
— Она прятала меня и…
— Что–то ты стал слишком жалостливым. А про меня подумал? Сам уйдешь, а мне дрожать? Может, твою Ядзю схватят, а она сразу: будьте любезны, я не виновата. Все это — Сливинский, да еще один… как его фамилия? Пожалуйста: Чмырь, а живет в Трускавце, на улице…
— Я об этом не подумал, — признался пан Модест.
— Конечно, своя рубашка…
— Брось! — рассердился Сливинский. — Только чтобы без визга…
— Тогда, — подвинулся Чмырь поближе, — у меня есть порошочек. Дашь за ужином, я поставлю бутылку вина, а ты уж…
— Ладно. Но ведь?..
— Все будет в порядке, — понял его Чмырь.
И пану Модесту стало ясно, что Мирон давно уже все обдумал и ждал только случая, чтобы припереть его, Сливинского, к стенке. Подумал об этом очень серьезно и даже с горечью — действительно поверил, что его приперли к стенке и что у него нет иного выхода; стало жаль и Ядзю и себя, а вечером, не возражая, взял у Чмыря аккуратно завернутые в бумажку кристаллы и всыпал в Ядзин бокал.
Ядзя вышла к ужину с красными глазами, но пан Модест был так любезен и услужлив, рассказывал такие смешные анекдоты (и даже под столом погладил ее колено), что женщина развеселилась и простила ему пощечину. В конце вечера почувствовала легкое недомогание, извинилась и ушла. Сразу же встал из–за стола и Чмырь. Ни слова не говоря, взял лопату, еще перед вечером поставленную у веранды, и ушел в дальний угол усадьбы.
«Спешит, — с неудовольствием поморщился Сливинский, — нет у человека выдержки…»
Жена Чмыря убрала посуду, вымыла ее в кухне, тяжело протопала в комнату, где легла Ядзя. Выглянула на веранду.
— Уже! — сказала так, словно та задремала. — Готова…
Сливинскому стало холодно. Не от того, что узнал о Ядзиной смерти, а от этой лаконичности и равнодушия.
«Черствые люди», — подумал он и допил свое вино.
Пришел Чмырь, принес простыню. Они завернули в нее покойницу, отнесли к яме и быстро закопали. Заботливо утрамбовали землю, присыпали мусором и сухими листьями. Сливинский мысленно произнес пылкую речь, и, наверное, это послужило причиной того, что спал он не очень хорошо — мучили изжога и сны.
Сначала поговорили с директором ресторана. Его рекомендовал Фостяк как честного человека, которому можно довериться, а рекомендация Михайло Андриевича означала для Петра больше, чем десяток официальных характеристик.
Узнав, в чем дело, директор, солидный толстощекий мужчина в очках, из–за которых смотрели пронизывающие глаза, порекомендовал:
— Побеседуйте с Любой Григорань и Тамарой Сальниковой. С ними Ядзя дружит. Хотя, — он пожал плечами, — это дело такое… Могла проговориться и кому–нибудь другому…