Чемпион

Сокпакбаев Бердибек Ыдырысович

Есим подхватил его на руки и вернулся к юрте.

— Привяжите его! — попросил он дедушку. — Не хо­чет меня отпускать...

Старого Ораза взволновало поведение белого коз­ленка. Он взял его на руки и ласково сказал:

— Ах ты, дорогой мой! Вот оно животное! Душа у него привязчивая! Иди, внучек... Я подержу его... Иди!

Есим пошел и долго еще слышал тоненький голосок, который будто просил дедушку:

— Отпустите меня! Отпустите...

В конце концов Есим не выдержал и бросился бе­жать без оглядки. В глазах его были слезы.

1952

ГУЛЬБАРШИН

Толеп

вернулся домой. Еще в дверях, внимательно посмотрев на мать и дочь, сидящих в разных концах комнаты, он понял: что-то случилось. Жаркий спор вих­рем прошел между ними — об этом говорили их милые лица с небольшими вздернутыми носиками и нахмурен­ными бровями. В минуты ссор мать и дочь были особен­но похожи друг на друга.

Гульбаршин в голубом шелковом халате сидела на диване, под босыми ногами, у нее лежали капроновые чулки. Она бросила на мужа исподлобья выразитель­ный взгляд, означавший, что она хочет ему что-то ска­зать.

Как всегда веселый, Толеп спросил у жены:

— Ну, что произошло между вами? Уж не боролись ли вы здесь?

— Десять лет я ее учила! — быстро заговорила Гуль­баршин, кивая на дочь. — И что же она теперь хочет сделать?! Вместо того, чтобы стать человеком, чтобы стремиться вперед, она хочет назад идти! Ты посмотри на детей других родителей: одни инженерами стали, дру­гие — врачами... Школу кончают, чтобы попасть в инсти­тут, в университет. А она думала, думала и вот наду­мала сегодня... Решила взвалить себе на плечи лопату и чернорабочей стать!

— Ничего не пойму! — сказал Толеп. — О чем ты го­воришь, Гульбаршин?

— Если меня не понимаешь, у нее спроси! Скажи своему отцу, Милат, как называется твоя одногодичная школа, в которой готовят чернорабочих?!

Характер у Милат был крутой, резкий. Она была первенцем. И ростом и мыслями быстро догнала мать, и теперь, когда вступила в спор, не уступала в слове. Сказанное матерью задело ее за живое:

— Буду я чернорабочей или кем другим, за свое бу­дущее сама отвечу! По крайней мере, не буду, как вы, висеть у кого-нибудь на шее.

Эти дерзкие слова вонзились в сердце матери, как острые иглы.

— Нет, ты послушай... — пробормотала она. — Ты послушай, о чем она говорит... — и Гульбаршин задро­жала от негодования и обиды. — Она считает меня обу­зой... Ох, бессовестная! Я же не кончала, как ты, деся­тилетку!

— А кто не кончил десятилетку, тому и работать, что ли, нельзя?

— Нет, хватит! — оборвала ее мать. — Ты посмотри, Толеп, она без всякого стыда со мной пререкается! Да будь ты не только что чернорабочей — колхозницей ста­новись, раз так! Свиней иди пасти! Нет мне больше до тебя дела!

Причина ссоры стала ясна для Толепа. С тех пор, как Милат сдала экзамены на аттестат зрелости, про­шло много времени, но она никак не могла решить, куда ей пойти учиться, чем заниматься. Поступить в инсти­тут Милат не решалась: не надеялась на свои силы. Куда ни пойдет — везде большие конкурсы. В других городах — то же самое, об этом рассказывали ей подруги, ездившие поступать в институты. А уехать куда-то, не поступить там, провалиться и потом вернуться; назад, как это бывало у некоторых, Милат считала для себя позором. «Чем браться за непосильное дело, — ду­мала она, — лучше выбрать какую-нибудь специаль­ность по своим возможностям». И вот, после долгих раздумий, она, наконец, решилась.

В Алма-Ате открылось одногодичное техническое училище, готовящее рабочих-специалистов по многим отраслям хозяйства. Общежитие, одежда, питание — все за счет государства. И Милат, познакомившись с усло­виями поступления, решила ехать в Алма-Ату, в это училище.

— Ну, что же? — сказал Толеп, выслушав дочь. — Я не против, дочка... Что плохого в том, что ты полу­чишь специальность? Поезжай...

Гульбаршин, услышав такое решение, повернулась к мужу и посмотрела на него таким взглядом, будто увидела что-то необычайное.

— Ну, чего ты так на меня смотришь? — спросил Толеп. — Милатжан рассуждает правильно.

— Значит, ты не в силах помочь поступить в инсти­тут единственной дочери? — проговорила Гульбаршин осуждающе.

— Но я же не председатель приемной комиссии?!

— А как же это другим удается устраивать своих детей в институт? Наверное, никто из них не является этим, — она хотела сказать «председателем комиссии», но не смогла выговорить. — У тебя столько знакомых и товарищей в Алма-Ате... Если ты сам не можешь по­ехать туда вместе с дочерью, напиши им письма. Вот, мол, помогите единственной дочке поступить в институт. Кстати, у тебя и срок отпуска пришел... Лучше сам по­езжай, устрой ее на учебу... Вот, говорят, что в одном институте преподавателей достаточно один раз сводить в ресторан и напоить, как они сразу ставят пятерку. Там и сын Казакбая преподает. В прошлом году, — ты помнишь, — Кузембай увез туда свою дочь и устроил... А зимой этот толстяк приезжал, не помню, как его фа­милия... Если ты ему скажешь, он поможет... Я уверена!

Толеп махнул рукой и нахмурил брови:

— Оставь! Это все пустые разговоры. Если ты зна­ешь такие приемы поступления в институт, поезжай сама и устраивай... А мне больше не смей о таких ве­щах говорить!

Потом он целый вечер молчал, а когда сели чай пить, сказал неожиданно:

— Да, вот что! Я еду в колхоз. Председателем!

О том, что многих активистов района посылают в колхозы, Гульбаршин и раньше слыхала. Но то, что сказал Толеп, было невероятным. Она вздрогнула.

— Куда? Что? Ты говоришь правду?

Но весь вид Толепа говорил о том, что он не шутит. Гульбаршин с такой силой поставила на стол свою чашку, что расплескала чай.

— Ну, вот и хорошо, — сказала она с иронией. — Наконец-то ты встал на правильный путь, бедняжка... Тоже назад потащился... Эх, ты! Другие вон, которые с тобой вместе жизнь начинали, в ЦК работают, по пять комнат квартиры имеют! А ты, оказывается, и с отде­лом райкома справиться не смог!.. Достукался!

Толеп не успел ответить жене. За окном раздался звонкий детский голос: