Черемша
Шрифт:
— Ну что, Полторанин, ты, говорят, в ВОХР назначен? — спросил Стёпка, разглядывая тёмно-серую форму.
— Назначен, — кивнул Гошка. — По линии государственной службы.
— Это хорошо, — Степан попробовал на ощупь суконную петлицу, погладил пальцем. — Форма тебе идёт. А сюда зачем пришёл?
— К тебе потолковать пришёл. — Гошка чего-то замешкался, чувствуя липнувшую к спине гимнастёрку: ну и жарит сегодня солнце! — Значит, дело такое, что я теперь при исполнении долга… При народном достоянии приставлен,
— Говори, говори! — подтолкнул Степан запнувшегося охранника, яростно двигая лопатками от досаждавшей мошкары. При этом суставы у него захрустели, защёлкали так, как будто шелушили пережаренную в костре кедровую шишку.
— В общем, должность у меня ответственная, — наконец, решился Гошка. — Мне, поди, в комсомол надо поступать. Ты комсорг, как думаешь?
— А сам как думаешь?
— Думаю: надо. Я ж всё-таки теперича на виду… И опять же — заслуги некоторые есть. Вот, пожалуйста, именными часами наградили за спасение коней.
Гошка вынул часы из брючного кармана, подержал, чтоб поблестели на солнце, и протянул комсоргу. Тот приложил их к уху, удовлетворённо кивнул: хорошо идут — постукивают.
— Понятно… — серьёзно задумался Стёпка. — Значит, Полторанин, желаешь вступить в комсомол… А как у тебя с диктатурой пролетариата?
— Нормально. Признаю и поддерживаю.
— А помнишь, что ты говорил на Заимке?
— Я осознал и уже перековался. Газеты читаю и радио слушаю. Про испанские события интересуюсь.
Степан наморщил лоб, закусил губы, будто в тяжком раздумье. Потом схлестнул ладони, приложил их к груди и стал крупно вышагивать вдоль красивого щита — туда и обратно. При каждом шаге давил ладонью и гулко хрустел пальцами, рассуждая вслух:
— Допустим, со стороны образования у тебя плюс… Со стороны соцпроисхождения тоже плюс: бедняцко-крестьянское. Должность твоя позволяет, даже требует. Но вот твой морально-политический облик… Эх! — Степан с силой сдавил пальцы, и они хрустнули, как деревянная клетушка-мышеловка, на которую случайно сели. — Внушаешь ты мне подозрения в этом, Полторанин! Сильные подозрения!
— Да я вроде ничего… — смутился Гошка. — Раньше, верно, бывало… По молодости, по глупости…
Комсорг ещё немного побегал, потрещал пальцами и вдруг резко замер, словно наткнулся на невидимый забор. Отчаянно рубанул рукой.
— Ладно, Полторанин! Раздевайся!
Гошка вытаращил глаза:
— Ка… как, раздевайся?
— До пояса раздевайся, скидывай гимнастёрку. Включаю тебя в бригаду "комсомольский аврал". В качестве первого общественного поручения.
— А зачем?
— Будешь работать с ребятами, делать разметку. Для каждого дома, двора, для каждого огорода.
Гошка удивлённо отступил на шаг, сиял фуражку и вытер мокрый лоб: это ещё что за новости? Какой-такой
— А я, между прочим, на службе, — сказал Гошка. — Мне в двадцать ноль-ноль заступать в наряд. Днём по инструкции положено отдыхать, выспаться перед ночной вахтой.
— Ты что, отказываешься?
— Не отказываюсь, а не имею возможности. Этим твоим архаровцам делать нечего — они же школьники, на каникулах находятся, вот и пускай вкалывают. А я на службе.
Да и вообще, подумал Гошка, чего это ради станет он, служилый уважаемый человек, отмеченный наградой, копаться в земле наравне с желторотиками? На виду у всей Черемши, да к тому же задаром, за здорово живёшь. Видали, нашли дурачка…
— Вот делают воскресники, так я, может, и подумаю, — сказал Гошка.
— Ты лучше сейчас подумай.
— Нет, — отрезал Гошка. — Сейчас думать не желаю. Больно жарко, голова трещит (пойти опохмелиться, что ли?).
— Ну и валяй отсюда. Не о чем нам говорить! — рассердился Степан.
Вот так, язви тебя в душу! — без сожаления, даже с иронией подумал Гошка. Всюду баш-на-баш, иначе не договоришься. В первую очередь — от тебя требуют, а за так — не найдётся простак. Что же такое получается?
А ежели ты душу распахнул навстречу революционной жизни, ежели всерьёз задумал перековаться?
Гошка грустно посмотрел на часы, поболтал ими на ремешке: без пяти двенадцать. Надо, пожалуй, пойти и столовку, она сейчас уже открывается. Выпить кружку пива, а уж тогда поразмышлять насчёт житья-бытья. Да и народу, наконец, показаться, а то за полдня никого путного, кроме нескольких молокососов, не встретил во всей Черемше.
И отчего это люди с пристрастием друг к другу относятся, почему норовят обязательно наступить на мозоль? А ведь пишется везде "братья по классу". Крупными буквами. Эх-ма… Ёлки-палки, щи с малиной…
Возле столовой, кроме бродячей собаки, лежащей на мураве сбоку крыльца, ещё никого не было, однако у пивного ларька, с теневой стороны, слышались голоса. И пожалуй, знакомые.
Это гужевались, давили бутылку плодоягодного два давних Гошкиных приятеля из приезжих переселенцев — два Ваньки. Когда-то Гошка даже водил с ними компанию.
— Наше вам, — кивнул Гошка. — Сосёте? А промфинплан горит.
— Пущай горит, — сказал дылдастый Ванька-чёрный. — Мы, однако, не пожарники.
Оба парня уже были "под мухой", вино они мешали с пивом, наливая в пивные кружки, и обалдевали прямо на глазах. Через полчаса брякнутся тут же на этих камнях. Как пить дать, прикинул Гошка и заказал кружку пива.
Захмелевшие ребята полезли к Гошке с объяснениями, всякими дурацкими откровенностями, начали было щупать да дёргать за штаны — на прочность, дескать, не вывалишься ли из них? Но Гошка быстренько отвадил остряков.