Через кладбище

Нилин Павел Филиппович

Михась хотел тотчас же сообщить, что Казаков обещает подарить Бугрееву пару овец, но воздержался, не сообщил. Неудобно это может вот так сразу получиться.

– А вообще дела идут нельзя сказать, что плохо, - продолжал улыбаться Бугреев.
– Придумал я тут одну штуку, потом покажу. Может, наладим настоящее производство.

– Ты хоть оденься, Ирод!
– крикнула женщина с крыльца. На этот раз она Иродом назвала не Михася, а мужа. Должно быть, у нее такая поговорка. Ведь не лето, опять застудишься. Не молоденький.

– Не молоденький - это правильно, сейчас оденусь.

Василий

Егорович ушел в дом.

Во дворе остались Михась и носастый длинноногий, как журавль, Феликс в черном коротком плаще и в детской кепке с пуговкой на макушке.

По-прежнему издали Феликс молча смотрел на гостя. Потом спросил:

– А пистолет у тебя есть?

– А что?

– Просто так, интересуюсь...

– Нет у меня пистолета, - сказал Михась.

– Нету?
– удивился Феликс и подошел поближе.
– Как же ты можешь быть партизаном без пистолета?

– А откуда ты знаешь, что я партизан?

– Вижу. Что я, тебя первый раз, что ли, вижу? И потом, я помню, когда ты тут работал. Я тогда болел, учился в лесной школе. Меня взяли домой перед самой войной. И мои братья тогда приехали из Минска на каникулы. Мои братья, ты же знаешь, тоже были потом партизанами.

– Почему это - "были"?

– Мать все время плачет, считает - они погибли. И говорит, ты их увел в партизаны. Она все время ругает тебя. А батька, напротив, считает, что ты ни при чем, раз идет такая война...

– Конечно, я ни при чем, - сказал Михась.

Феликс переступил с ноги на ногу, поежился.

– У тебя закурить нету?

Михась почти презрительно осмотрел, как смерил с ног до головы, худенького Феликса:

– И ты еще куришь?

– Иногда, если есть табак.

– Вот оттого ты такой, - указал пальцем Михась.

– Какой?

– Ну, какой ты сейчас...

– А какой я сейчас?

– Ну что я тебе буду объяснять! Ты же сам знаешь. Ты худущий, как... как скелет. И еще куришь...

Феликс, однако, не обиделся, снова переступил с ноги на ногу.

– А ты? Ты не куришь?

– Давным-давно. Бросил эту глупость и забыл.

– Это как раз не глупость. Если ты хочешь есть и закуришь, ты опять сытый.

– А ты что, хочешь есть?

– Нет, мы недавно ели.

– А то я могу тебе хлеба отрезать, - стал снимать с плеча мешок Михась.
– Пожалуйста.

– Да не надо. На что это, - как бы отодвинул его рукой Феликс.
– Ты к нам пришел и вдруг... Что мы, голодные, что ли? Отец, ты знаешь, как бы осердился.
– Феликс опасливо покосился на окна.
– Отец теперь стал очень сердитый. Раньше был веселый, а теперь узнать нельзя.

– Все теперь сердитые, - опять закинул за спину мешок Михась.

– Без пистолета тебе плохо, - швыркнул носом Феликс. И сразу улыбнулся: - А у меня есть пистолет. Итальянский. И две обоймы. Полные. Полный комплект.

– Откуда?

– Мне один парень дал, бывший комсомолец. На хранение дал. Еще весной. Но его забрали в гестапо.

– Кого забрали?

– Этого парня. А пистолет у меня хранится. Никто, кроме Евы, не знает где. И то дурак, что ей сказал...

– Покажи, - без особой заинтересованности попросил Михась.
–

У меня тоже был итальянский.

На крыльцо вышел Василий Егорович. Он медленно, держась за поручни, спускался с крыльца, в ватной телогрейке, в стареньких подшитых валенках, хотя было еще не холодно.

– Потом, - увидев отца, почти прошептал Феликс.
– Потом покажу. Я сам в партизаны все равно не пойду. Мне характер не позволяет. И кроме того, я болею. У меня рука не действует. Я с детства сухорукий.

Втроем они вошли в деревянную пристройку за домом. Здесь когда-то, еще до войны, был коровник, а теперь - мастерская. Верстак. Большие и малые тиски. На верстаке - паяльная лампа, молотки, зубила, дрель, метчики. На стене, на вбитых в стену крюках, - два велосипеда. Под ними - ведра, кастрюли, примус, две железные печки, чайник без, носика, самовар.

У верстака - полуразобранный мотоцикл.

Мотоцикл этот - мечта детства - сразу же привлек внимание Михася. Он даже протянул было руку, чтобы потрогать кожаное сиденье. Но это выглядело бы несолидным. И он показал рукой на кухонную утварь у стены, на изломанные ходики, улыбнулся:

– Значит, по-прежнему есть заказчики?

– Заказчики-то есть, да толку от них мало, - поднял Василий Егорович с пола обрывок резинового шланга и бросил его в угол.
– Плохо платят, задерживают плату. Ни у кого ничего нет. В прошлом году было лучше. И мукой платили, и солью, и сахаром. Масло даже приносили. А сейчас худо...

– А немцы как? Теперь уж вас не тревожат?

– Немцы?
– Бугреев вдруг засмеялся. Засмеялся и закашлялся, да так, что пот выступил на лбу. Прислонился к верстаку, взялся за грудь.

– У вас, наверно, температура, - испуганно посмотрел на него Михась.

– Все может быть, - согласился, откашлявшись, Бугреев.

"Вам бы прилечь сейчас", - хотел еще сказать Михась. Но не сказал. Таких слов нельзя говорить Василию Егоровичу. Он сам знает, что ему делать.

– Немцы, говоришь?
– вытер губы платком Бугреев.
– Немцы, Миша, нас уже мало тревожат. Потревожили, как видно, достаточно. Пустыня. Пустыню сделали тут. Глухо. Никого нету. Нечего теперь делать тут немцам в нашем углу. Кладбище, овраг и речка. Из артиллерийского склада давно уже все вывезли. Тихо. Делай что хочешь. Хоть караул кричи. Только знакомые жители из Жухаловичей иной раз по старой памяти заходят. Заказчики, - улыбнулся он.

Михась все-таки не выдержал, ласково потрогал кожаное сиденье мотоцикла, прислоненного к верстаку.

– Вот я себе такой обязательно заведу, когда кончится война. С коляской.

Феликс, все время молча и как-то безучастно стоявший у дверей, ухмыльнулся:

– А когда она кончится?

– Война? Когда будет наша победа, - заученно ответил Михась и попробовал сесть на мотоцикл.

– А когда будет наша победа?
– еще шире ухмыльнулся Феликс.

– Перестань!
– прикрикнул на него отец.
– Нечего тут дурачка разыгрывать. Это, Миша, ты знаешь, чей мотоцикл? Это мне один полицай его привел в починку. Да ты, наверно, помнишь, был у нас здесь в МТС ученик Микола Шкулевич. Он старше тебя, наверно, годика на четыре...