Через сто лет
Шрифт:
– Интересно? – спросил я. – Страсти кипят?
Кострома протянула мне размокшую книжку, я прочитал: «Она, взмахнув ресницами, открыла мокрые глаза и прижалась к его широкой груди всем своим трепещущим телом».
Что-то такое я, кажется, уже читал.
– Про любовь книжка, – сказала Костромина.
– И что? – спросил я.
– Ничего.
– По-моему, ерунда, – неосторожно сказал я.
– Ты просто в литературе ничего не понимаешь, – сказала Костромина. – Тот, кто чистит зубы циркулярной пилой, ничего не понимает в жизни. Башку когда-нибудь отпилишь.
– Не отпилю, – отмахнулся я.
– Отпилишь – степлером обратно не присандалишь. Без башки на что парик станешь клеить?
– Ладно… – Я направился ко входу в школу, сделал вид, что к.б. обиделся.
– Плохо получается, – оценила вслед Костромина. – Плохо, Полено, дрянь, не верю я, что ты обиделся. Кстати, как у тебя здоровье?
– Ничего, только пульс участился… Давление поднялось, наверное.
– Ну-ну, ковыляй давай.
– А ты?
– А я еще посижу. Там концентрация глупости слишком высокая, боюсь не выдержать. Иди-иди, и смотри мимо класса не промахнись.
Мимо класса я не промахнулся.
Возле окна неумно и неумело громко шептались братья Сиракузовы. Остальные мальчишки сидели как-то чересчур правильно, обычно все, кроме Беловоблова – у него сросшиеся шейные позвонки, расплываются по партам, как бесполезное и бессмысленное желе, а сейчас строго расположились, точно в корсетах. И я думаю, что это не из-за Инги Сестрогоньевны, не из-за ее указа, а так, по велению души. Хотелось всем быть. Даже галстуки двое надели, строгие, коричневые. А Рейнгольд Людинов и вообще в галстук вставил булавку в виде золотого кузнечика, дурачина. У меня тоже такая, кстати, есть, прадедушкина, раньше такие выпускникам выдавали.
А галстука у меня нет. Может, из старого пальто вырезать?
Девочки тоже изменились. Не все, конечно, но некоторые. Увалдина, Старцева, Груббер. Все надели непривычно яркие платья, Груббер так даже зеленое. И вроде как подкрасились. Хотя тут я не могу ручаться, может, под модификатор погоды попали – радужные цвета препятствуют энтропии, и иногда в модификатор добавляют красители, тогда идет разноцветный дождь.
Показалась Костромина.
Она сняла плащ, оказалось, что под ним старинное платье.
Я не очень хорошо в культуре разбирался, но мне показалось, что в таких платьях не прабабушки ходили, а еще прапрабабушки. Такого глубоко фиолетового цвета с загогулистыми золотыми огурцами, с искрами, с серебристой нитью по краю, очень нарядно, длиной до пяток. И Костроминой оно очень шло. На остальных девочках такое платье бы висело, вот как если бы обрядили скелеты в биологическом кабинете. А на Костроминой хорошо смотрелось. Умела она. Наверное, это из-за соулбилдинга, там, кажется, и одеваться еще учат.
И все на нее стали смотреть.
А Костромина немного покрасовалась и села за мной.
– Как себя чувствуешь? – спросил я. – В ранешнем?
– Нормально, – ответил Костромина. – Бабушкино платье достала, у нас сохранилось. Семейная реликвия. Пыль выбила, надела – и как новенькая.
– У нас тоже сохранилось что-то, если хочешь, принесу. Как собака Кузя?
– Все отлично. – Костромина поглядела на меня с превосходством. – Собака живет… То есть все хорошо, аппетит у него повышенный. Вот, с утра на собачью кухню бегала, консервы рыбные взяла, кормила.
– Рыбные – это для кошек, – сказал я. – Кошки любят рыбу. А собаки любят…
Собаки любят мясо. Кости. Печенье еще, кажется, сухари сахарные.
– Собаки любят колбасу, – авторитетно заявила Груббер в зеленом. – У нас была собака.
– И вы ее сожрали, – грустно закончил я.
Груббер растерянно замолчала, Костромина стукнула меня по голове. Кулаком. Правильно, глупость брякнул, молотком меня надо.
– У нас раньше была, сто пятьдесят лет назад, – оправдалась Груббер. – И никто ее не ел, она сама умерла.
– От голода, – закончил я.
Груббер хотела рассердиться, но у нее не получилось.
– Она не от голода умерла, она от старости умерла. Она уже ничего не ела в конце.
– А моя собака все любит, – сказала Костромина. – Что ни дашь, все ест, можно и не разогревать.
Но Груббер больше не хотела обсуждать собак, отвернулась и уставилась в стену.
– Так-то, – с превосходством сказала Костромина. – Так-то…
Костромина погляделась в зеркало, затем подсела ко мне и спросила шепотом:
– Кстати, ты знаешь, о чем там эти дураки Сиракузовы совещаются?
– Нет.
– Они на Свету впечатление хотят произвести.
– Да. Да?
Дураки. Впечатление на человека. Как же. Особенно Сиракузовы. Если бы они вместе взорвались, они бы и то впечатления на человека не произвели бы.
– Да. Света пойдет домой, а тут навстречу ей Сиракузов, вот тот, который справа. Идет себе этот Сиракузов, идет. А тут на него другой Сиракузов балкон бросит.
– Зачем? – не понял я.
– Для впечатления. Вот ты подумай. Идешь ты себе, идешь – и вдруг на Сиракузова падает балкон. Это же здорово выглядит. Ты бы поразился?
– Нет, – честно признался я.
Если бы на Сиракузова упал балкон, я бы только к.б. порадовался. Чему тут поражаться? Что я, не видел, как на кого-то балконы падают? Ничего интересного, обычные дела, практически будни. Конечно, лучше бы на Сиракузова упала водонапорная башня. Или, если уж мечтать по полной программе, дроболитная. Старая дроболитная башня, в которой сейчас Музей металлургии, года два назад мы туда ходили с классом на экскурсию, очень много интересного узнал, правда, сейчас уже не помню. Зато сама башня на меня изрядное впечатление произвела, большая такая, солидная. Вот если бы такая башня упала на Сиракузова, он бы впечатлился, наверное. А еще лучше бы сразу на обоих упало по дроболитной башне, чпок – и нет Сиракузовых, зачем они?