Через сто лет
Шрифт:
Про то, что он энтропик, я и не знал вовсе.
– Это вы все на Сахалине, – Груббер постучала себя по голове кулаком. – Сахалинщики. Да он давным-давно обэнтропился, все, нет его.
Я растерянно поглядел на Костромину. Потом на Груббер.
– Не смей про моего отца… – Костромина вдруг замолчала, не договорила.
Сначала я подумал, что она это так замолчала, из драматических соображений, выдержать паузу, но потом увидел, что нет. Просто Костромина потухла. То маленькое электричество, что питало ее эмоциональную активность, иссякло, батарейки сели, Костромина душевно перенапряглась и качнулась к равновесию. К нулю.
– Твой отец был энтропиком, и ты боишься, – повторила Груббер и со стальным звуком скрежетнула зубами. – Ты просто трусиха. И энтропичка. Наследственная. По тебе же видно.
– Не надо, – сказал я Груббер. – Не надо про энтропиков вспоминать, это плохая примета…
– А тебе, Поленов, осторожнее надо быть, – поучающее заметила Груббер. – Энтропия заразна, об этом все знают. Стоит одному в аут выпасть, как остальные вокруг тоже начинают. А Костромина в нашем классе самая заразная.
– Я не заразная, – возразила Костромина без особой убежденности.
– Это ты своему папе расскажи, – посоветовала Груббер.
– Я не заразная, – повторила Костромина.
– Почему, ты думаешь, она права на собаку получила? – спросила у меня Груббер. – Тоже из-за этого. Из-за трусости. Собаки – они как люди почти, энергетически положительные. Рядом с собаками тоже редко впадают, это тоже всем известно. Она тебе, наверное, еще про мороженое рассказывала? Про гирлянды? Да?
Я поглядел на Костромину.
– Рассказывала, значит, – ухмыльнулась Груббер. – Она просто боится.
У Груббер тоже хорошо получалось, к.б. обвиняюще, так что я подумал, что она, наверное, тоже по какой-нибудь душестроительной системе упражняется. Развивает эмоциональную сферу.
Костромина стояла рядом, понурившись, без интереса разглядывая квадратные узоры на скатертях.
– С человеком хочет дружить, а сама боится. А страх – это к ауту первый путь. Потому что…
Груббер неожиданно тоже разрядилась. Скисла. Резко сдулась, как шарик, выцвела. Зевнула, хрустнув челюстью. Они стояли друг напротив друга, мертвые угри, прелые листья, черный песок, прах. И я тоже такой.
– Ничего у вас не получится, – совершенно бесцветно сказала Груббер. – Ничего. Сколько ни старайтесь.
– Это у тебя ничего не получится. – Костромина отыскала в себе последние силы. – Это у тебя. Ты дура. И Беловоблов твой дурак. Можете на своих барабанах хоть заиграться.
Но Груббер не прореагировала, молча направилась к выходу. А я повел Костромину на двор, поскольку на уроки она идти совсем не могла – просто расплывалась, ноги подкашивались. Зря она ругаться пустилась, ругань истощает.
Мы выбрели на спортивную площадку и устроились на вкопанных покрышках. Костромина молчала. Раскрыть зонтик у нее никаких сил не оставалось, и его раскрыл я, согнул несчастный турник, приладил зонтик, сделал укрытие, но дождь, конечно же, все равно пробивался.
Наверное, мы так почти час просидели. Одни, в водной пыли, в тоске. После четвертого урока показался один мелкий вуп из третьего класса, уселся и тоже стал сидеть и зачем-то мокнуть, мокнуть в компании какого-то сопляка было глупо, и мы отправились в школу, в сушилку, и там сидели еще полчаса, привалившись к горячим батареям, и только после этого на уроки смогли пойти.
История. Историю я люблю, она интересная, рассказывается, как там все раньше было, хорошо, быстро. Как люди жили до восьмидесяти лет и умирали как люди, как их хоронили с почетом в земле или сжигали и развеивали над утренними реками, а пепел некоторых даже в космос вывозили и выкидывали в сторону Солнца, они и сейчас медленно падают в Солнце. И все было раньше здорово, небо голубое, трава зеленая, солнце светит. Оно и сейчас где-то там светит, за тучами. Над Новой Землей оно светит, а летом так вообще за горизонт не заходит.
Вообще я эту историю уже много раз слышал. С первого раза мы очень плохо все запоминаем, особенно историю, нам вдалбливать надо по сорок раз. Но все равно, слушать интересно. К тому же наш учитель частенько рассказывает, чем раньше люди вообще занимались. На рыбалку ездили, спортом всяким увлекались, строили модели железных дорог, пироги с грибами пекли.
Да, раньше все было хорошо.
А потом люди вспомнили про вампиров. Сейчас уже никто не может сказать, с чего все началось, кто подкинул идею, кто сделал первый шаг, этого уже не узнать, но ни с того ни с сего вдруг все как помешались. Наш историк, ну, учитель истории Вячеслав Иванович, он ездил на семинар, в Новую академию наук, так там настоящий историк, человек, им все рассказывал.
Что никакого Погробиньского не было, конечно. Что это легенда – не более того. Никаких ключей, никаких склепов, никакого укуса и проклятия. И что обращение началось не сразу, нет. Люди играли в вампиров достаточно долго. Были написаны книги, сотни книг, были сняты фильмы – тоже много. И мультфильмы. И детские книжки, и даже погремушки. Мода. Увлечение. И ничего не происходило, ничего, все было нормально. А потом, когда вампиры всем надоели, кто-то вспомнил про падших ангелов. Падшие ангелы – вот новый трэнд, вот мода.
Падшие ангелы.
Тому, что произошло дальше, нет никаких научных объяснений. Просто…
Просто Терпение кончилось. Просто Терпению есть границы.
Так тот человек ученый и сказал: «У Него кончилось Терпение». Тогда-то все и полетело. То тут, то там, по Северному полушарию, очагами и в разные стороны, и скоро обращение захватило все, залило страшной черной пеной. Наступило Темное время, темней не бывает, Земля погрузилась во мрак, и если бы не Лунная база, если бы не Новая Земля, то и сейчас ничего бы не осталось совсем.