Черная башня
Шрифт:
Клинцов снял плащ и тоже засыпал его песком. Потом, как и советовал Холланд, поменял верхнюю одежду. Прежнюю вместе с противогазом, оставил в нише, вырытой недалеко от входа.
— Наше счастье, что здесь тепло, — сказал Вальтер.
— Да, — засмеялся Клинцов. — В каждом несчастье можно при желании отыскать какое-нибудь счастье. У русских даже пословица есть: не было бы счастья, так несчастье помогло. А один повешенный, как известно, крикнул: «Я счастлив тем, что меня не повесили вверх ногами!»
— Вот, вот. Моя матушка, когда я был еще совсем маленький и, случалось, обжигал палец, говорила: «А ты дуть умеешь? Вот и радуйся, что дуть умеешь на палец, а то он совсем разболелся бы». И я радостно дул на палец, изо всех сил, забыв о боли. Хорошо, что здесь тепло, есть воздух, вода, пища и многометровый слой земли над головой. Плохо только то, что мы загнаны сюда страшной бедой. Что показал счетчик? — спросил Вальтер.
— То же, что и прежде, — ответил Клинцов. — По-прежнему тьма, только тучи пыли и гари теперь ползут не по небу, а по земле. Но, следуя твоему принципу, надо, наверное, сказать: хорошо уже то, что есть перемены. Так?
— Так, — улыбнулся Вальтер.
Клинцов никогда не интересовался, сколько лет Вальтеру. Разумеется, знал, что Вальтер моложе его лет на десять, а то и на все пятнадцать. Знал еще, что никакого отношения к археологии он, американец немецкого происхождения, не имеет, что он только хороший механик и радист. Если верить Сенфорду — коммунист. Хотя Сенфорду лучше не верить. Всегда подстрижен под бобрик. Головастый, широкоплечий, среднего роста, с большими сильными руками. Очень голубые глаза, но теперь этого, увы, не видно. И очень белые ровные зубы, которые делают его улыбку роскошной.
Радиопередатчик Вальтеру пока наладить не удалось, хотя он разобрал на запчасти два транзисторных радиоприемника. Клинцов об этом его уже спрашивал. Они успели побеседовать о том, почему оставшиеся радиоприемники трещат на всех диапазонах, и даже о том, где Вальтер научился меткой стрельбе из пистолета — он закончил в свое время военное училище. Молчать, однако, было неудобно и поэтому Клинцов спросил Вальтера о семье.
— Да, меня ждет мама, — ответил Вальтер. — И больше никто. А у вас есть дети? — спросил он Клинцова, должно быть, тоже лишь для того, чтобы поддержать разговор.
— Да, два лоботряса от первой жены. Оба уже взрослые. Раньше из-за денег навещали отца, а теперь у самих появились деньги, теперь им отец не нужен.
— Разве в России возможны такие отношения? — удивился Вальтер.
— Какие?
— Когда главное — деньги?
— Такие отношения, к сожалению, возможны везде, где есть деньги, — ответил Клинцов.
— Значит, там вас ничего не греет, — заключил Вальтер. — Там вас никто оплакивать не будет. А меня ждет мама. Понимаете, мистер Клинцов? Я все время думаю о ней. Это и хорошо, и тяжело одновременно. Понимаете?
— Понимаю. И все же я думаю: это хорошо, это очень хорошо, что мама — там, — сказал Клинцов, думая о Жанне, которая, к несчастью, здесь.
— Многие старые романы заканчивались одной фразой: «Они любили друг друга, жили долго и умерли в один день», — понял Клинцова Вальтер.
— Умерли в один день — это хорошо, — сказал Клинцов, — но ведь до этого жили долго. Жили долго!
— Интересно, сколько мы протянем, — как бы между прочим произнес Вальтер.
Клинцов в ответ пожал плечами. А что он мог сказать? Ответил сам Вальтер:
— Я рассчитал, — сказал он, — что горючего для подзарядки аккумуляторов хватит у нас ровно на две недели. Дальше — тьма и отсутствие воды. Я подумал, что вы должны знать об этом.
— Да, конечно. Спасибо, Вальтер, — поблагодарил Вальтера Клинцов, почувствовав под сердцем уже знакомый холод обреченности. — Приблизительно на столько же нам хватит и воздуха, — добавил он неожиданно для себя. — Но должны ли об этом знать все? У известного русского писателя есть рассказ, в котором смертельно больной человек просит врача сообщить ему, сколько он еще протянет, чтобы рассчитать силы для завершения важных дел. Врач назвал ему этот срок. И что же ты думаешь, Вальтер? Больной принялся тотчас за дела? Нет. Он повернулся лицом к стене и так пролежал до кончины.
— Это интересный рассказ, — ответил Вальтер. Он возился с аккумуляторами и, отвечая Клинцову, вынужден был оглядываться. — Но мы в иной ситуации: каждый из нас способен сам рассчитать этот срок.
— Но ты все-таки спросил, Вальтер. Значит, не верил в свои расчеты до конца?
— Я думал, что у вас есть надежда. Ведь ожидание без надежды невозможно.
— Люди ждут даже смерти, Вальтер. Само ожидание, само время таит в себе надежду: мир полон случайностей, все может случиться, все может измениться.
— И это вся надежда? — Вальтер встал и подошел к Клинцову. — Что может случиться?! Что может измениться? Я не вижу…
— И я не вижу. Но лицом к стене ложиться не хочу. Один русский ученый, умирая, подробно описывал симптомы умирания. Он таким образом превратил умирание в дело, полагая, что результаты этого дела понадобятся живым.
— Вы сказали: понадобятся живым. Вы думаете, что ТАМ остались живые? Что это не глобальная катастрофа?
— Глобальная?
— Почему бы и нет? Все, кажется, шло к тому, что рано или поздно катастрофа произойдет.
— И все же я не верю.
— Только не верите или не считаете возможным?
— Не верю, Вальтер. Не верю!
Ели снова у алтаря, у жертвенника, который заменил им стол. Омар и Саид сидели вместе со всеми, так как никто в их услугах не нуждался: обед был прост — консервы, хлеб и вода. Светила лампочка. Все видели друг друга. Ели вяло. Больше молчали, чем разговаривали. Иногда Клинцову казалось, что все молчат, потому что прислушиваются, не бродит ли кто-то в темном лабиринте прилегающих коридоров. И сам прислушивался. Тишина была удручающей.