Черная часовня
Шрифт:
Неброский элегантный фасад из серого камня и фойе с ковровым покрытием нежной расцветки, напоминающей картину с лилиями Клода Моне: один из тех дорогих ковров савонри, ступать по которым казалось преступлением. Полы и колонны из мрамора должны были хорошо отражать звуки и создавать эхо, но толстые мягкие ковры, шелест шелка и бархата, приглушенные разговоры неторопливо прохаживающихся постояльцев, казалось, окутывали фойе легкой дымкой тишины.
Не могу сказать, кто встретил нас в холле отеля: дворецкий или конюший. В какой бы должности ни состоял этот человек, он заранее ожидал нас, сразу узнал, едва мы прошли через двери, и перехватил, не дав сделать и четырех шагов по выложенному мрамором полу.
Вернее, он узнал Ирен.
Он отвесил такой церемонный поклон, что мне послышалось, как щелкнули каблуки:
– Мадам Нортон, мне велено немедленно проводить вас и вашу спутницу наверх к обеду.
Высокий рост и прямая спина встречающего напомнили мне о кронпринце Вилли, который теперь уже стал королем Богемии, и я подумала, что дворецкий, наверное, из немцев. Несмотря на военную выправку и манеры, он был одет в добротный сюртук, который выглядел вполне к месту в импозантном холле гостиницы.
Хотелось бы мне сказать то же самое и о своем наряде, хотя я редко позволяю себе беспокоиться о том, достаточно ли хорошо я одета для того или иного случая. Впрочем, простое удобное платье придется к месту где угодно. И если меня примут за няню, дуэнью или, как в данном случае, за компаньонку – что ж, это не слишком далеко от моего прошлого и нынешнего статуса.
Я замерла, увидев, что нам придется подняться к месту назначения в кабине лифта. Хотя то был во всех отношениях достойный и полезный агрегат, двигающийся вертикально, а не под углом, как те два жутких паровых лифта, которыми оборудована Эйфелева башня (по моему мнению, напоминающие скорее механических драконов), я замешкалась перед темной щелью, отделявшей надежный мраморный пол холла от лакированной деревянной двери этой движущейся коробки.
– Дамы, – поторопил наш сопровождающий. Это был редкий случай, когда любезность мужчины подтолкнула женщин первыми пойти на риск.
Ирен, конечно, преодолела пропасть изящно, словно кошка, перепрыгивающая лужу. Я последовала за подругой, чувствуя не меньшую тревогу, что и на месте убийства меньше часа назад. Представьте себе мое волнение, когда раздвижная металлическая решетка отрезала нас от остального мира! Едва лифт взлетел вверх, в животе у меня запорхали бабочки, и пришлось притвориться, будто я кашляю, прижимая ко рту пропитанный спасительной солью платок. На глаза мгновенно навернулись слезы, но зато мысли прояснились.
Холл на этаже, где остановился лифт, был застлан дорожкой толстого турецкого ковра. Наш провожатый подвел нас к двойным дверям, позолоченным с обеих сторон.
Честно говоря, меня не удивила роскошь помещения, даже когда нас провели в приемную, которая могла бы составить гордость любого лондонского особняка.
А ведь это был всего лишь Париж.
Дорогие писанные маслом картины висели на высоких стена в два, а кое-где даже в три ряда: портреты аристократов через всю ширину приемной взирали на деревенские пейзажи. Позолоченные рамы поблескивали в тон дорогим безделушкам на столиках с мраморными столешницами, расставленных тут и там по комнате рядом диванами и креслами, которых было так много, что на них уместился бы целый полк солдат.
В одном из таких кресел сидел обычный рабочий, видимо недостаточно воспитанный для того, чтобы встать при нашем появлении. Вместо этого он лишь фамильярно кивнул нам и улыбнулся практически беззубым ртом.
Ирен, склонив голову набок, разглядывала огромный портрет семьи, одетой по моде восемнадцатого века.
– Ирен, тут сидит какой-то странный мужчина, – прошептала я ей на ухо.
– Знаю. Его я заметила первым.
– А стоило заметить последним! Что этот невежа здесь делает?
– Возможно, он свидетель? Разве мы приглашены сюда не для того, чтобы дать показания о том, что узнали за последние два дня?
– Дать показания? Мы не видели ничего такого, о чем могли бы давать показания. А этот человек, по моему мнению, должен был пройти через вход для прислуги.
– Мне не хотелось пялиться на него, когда мы зашли, Нелл. Может, ты опишешь мне его, а я постараюсь определить, что он здесь делает?
– Значит, тебе нельзя пялиться на других, а мне можно?
– Ты умеешь очень незаметно рассматривать людей. А твой дар к описанию изрядно развился от привычки все заносить в дневник.
Подруга была права, так что я достала и снова спрятала платок, повозилась с шатленом, сверилась со своими часиками и совершила еще с десяток других совершенно бесцельных движений, стараясь создать впечатление, что я занята чем угодно, только не наблюдением за нашим соседом.
Он, казалось, чувствовал себя раскованно – насколько может так чувствовать себя всякий обладатель поношенной домотканой одежды, сидя на столь изящной, обтянутой гобеленом мебели.
– Типичный французский уличный разносчик или рабочий, – начала я вполголоса набрасывать словесный портрет, пока мы обходили помещение, рассматривая картины. – Ботинки рабочего, со сбитыми подошвами и потертые. Кепка с жестким козырьком. Грубые штаны. Дурацкая короткая курточка вроде тех, что носят матросы.
– А его черты, какие-нибудь особенности? – почти беззвучно спросила Ирен. Оперные певицы умеют говорить не громче падающего снега.
Мне пришлось посмотреть на лицо мужчины.
– Французский нос.
– То есть?
– Большой.
– Ах, значит, английский нос.
Я была слишком поглощена своим занятием, чтобы возражать.
– Костлявые грубые руки. Он потирает колени.
– Возможно, они у него болят.
– Либо он нервничает, оттого что оказался в такой роскошной обстановке.
– Что еще интересного в его лице, кроме носа?
– Чисто выбрит, если не считать неопрятных густых усов; впрочем, чего можно ожидать от рабочего. Из-за усов не могу рассмотреть рот. А уши… как уши.
– Возраст?
– Около пятидесяти. Брови и усы наполовину седые, хотя волосы совершенно черные. Это так странно, Ирен. Почему так случается, что растительность на лице мужчины не соответствует по цвету шевелюре?
Она пожала плечами, но ответить не успела: звук открывающихся створок заставил нас обернуться. Двери в дальнем конце приемной отворились, и в проеме показался наш провожатый. Он кивнул рабочему, и тот, рывком встав с места, прошел внутрь, не сказав ни слова.