Черная книга
Шрифт:
Камсорюк Шлойма был инвалидом и честным тружеником. Мерзавцы безжалостно пытали его. Они разрезали Шлойму на куски и бросили расчлененный труп собакам.
Другие оставшиеся в колонии евреи долгое время прятались в дожди и морозы. Но всех их постигла та же участь.
Семья Ханы Патурской была уничтожена злодейским образом. Ее старшую дочь, шестнадцатилетнюю Рахиль изнасиловали и застрелили. Двое других ее детей и мать были расстреляны. Младшую дочь, Таню повесили на глазах матери.
Всего в Зеленополе было убито 74 человека (из числа местных жителей) и 14 военнопленных. В этой округе было очень много жертв. Ведь это был национальный еврейский район.]
ПИСЬМА ИЗ ДНЕПРОПЕТРОВСКА.
Подготовил к печати Г. Мунблит.
1. Письма супругов Индикт
Я родился в 1895 году. До войны жил в Днепропетровске, где работал в артели Промкооперации. С приближением немцев мне поручили вывезти оборудование артели, и я погрузил его в вагон. Но вагон не прицепили, и я остался вместе с оборудованием.
25 августа 1941 года в город вошли немцы. Я не выходил на улицу, так как евреев хватали. Моя жена русская, она могла ходить по городу, она мне и рассказала про все.
26 августа я решил пойти на предприятие, где работал. Там я встретил уборщицу, она мне сообщила, что утром во дворе изнасиловали
25 сентября появился приказ коменданта города: евреи должны уплатить 30 миллионов рублей контрибуции. Деньги будет собирать еврейская община. Жена хотела пойти в общину, но я ей сказал: ”Не нужно. Внесем мы деньги или не внесем, все равно — они уничтожат нас”.
Жена нашла мне работу на другом конце города. Моя фамилия Индикт, но теперь я стал Индиктенко.
12 октября хозяин мне сказал: ”Уходи”. Я ушел с женой. Была ночь, мы слышали страшные крики. Утром 13 октября было темно, когда постучали: ”выходите”. Полицейские удивились, что моя жена не значится в списке, я ответил, что она русская. Я знал, что меня ведут на расстрел. Повели меня к универмагу, там уже было много евреев.
Первая партия была 1500—2000 человек. Я попал во вторую партию. Не доходя до еврейского кладбища, мы услышали стрельбу и вопли. Мы решили убежать. Многих при этом застрелили. Мне удалось бежать.
Два дня я бродил по степи, потом отчаялся и вернулся домой. Пришел ночью, постучал в окно. Месяц я просидел на чердаке. Затем мы решили, что мне нужно уйти из дома, так как хозяин что-то подозревал.
Жена достала мне трудовую книжку, где я мог изменить фамилию и национальность. Потом она нашла для меня паспорт на имя Ступки, 1905 года рождения. Мой возраст казался иногда подозрительным.
Три месяца я проработал в одном месте; потом хозяин сказал, чтобы я ушел. За это время жена разыскала одинокий домик около города. Полов там не было, но она сделала пол, под кроватью три доски приподымались. Я мог поместиться под полом. Чтобы никто не поселился во второй комнате, мы превратили ее в сарай, держали там кур, кошку и собаку.
Несколько слов напишу о собаке, так как и она участвовала в спасении моей жизни. Ее звали ”Альма”, она была очень злая. Никто не решался войти в дом, пока не привяжут собаку. Тем временем я успевал залезать под пол.
Рядом с нами жил полицейский. Зная, что его соседка — одинокая женщина, он, выпив, приходил к жене, приставал, ругался. Я сидел в яме и должен был слушать, как он говорил жене: ”ты б... что ты из себя строишь честную женщину? Долго ли ты будешь водить меня за нос?”
Однажды жена не вытерпела и говорит: ”Иди ты к такой-то матери!” Он ее назвал в ответ ”жидовской мордой” и ушел. Я вылез из ямы и начал смеяться.
Я прожил в яме два с половиной года и все время ждал наших. Последние месяцы мои нервы не выдерживали. Много раз жена предлагала мне вместе отравиться, но я ее отговаривал, и наши пришли.
Меня зовут Надежда Ивановна Индикт. Когда пришли немцы, мне было 34 года, но в связи с создавшейся обстановкой я выглядела жутко, не умывалась, ходила в изодранной одежде и с минуты на минуту ждала смерти.
Когда я жила с мужем в хатенке, пришел сосед — полицейский, говорит: ”Слушай, мне сказали, что твой муж — жид, и сын у тебя жид, и он скрывается в Одессе”. Я его схватила за рукав и кричу, как в истерике: ”Идем в гестапо”, и тащу его. Он тогда сказал: ”Отвяжись, зараза”, и ушел.
Когда наши летчики налетели на Днепропетровск, я молила бога, чтобы бомба упала нам на голову.
Я часто уходила далеко за продуктами, а муж оставался в яме. Однажды зимой, во время сильных морозов, я пошла в село. Ночевать никто не пускает без особого разрешения. Наконец, пустили, я сильно замерзла, залезла на печь и там угорела. Выбралась из хаты, а чувствую, что плохо, идти не могу, а идти необходимо, я не имею права умереть, я стала молиться: ”Боже, спаси меня ради Миши! Что с ним? Как он меня ждет!” В это время подъехала подвода и подобрала меня.
Что мне оставалось делать? Только плакать и плакать. В Каменском я увидела объявление, что если русские будут прятать евреев, всех расстреляют до грудного ребенка. Я шла и в голове было одно: жив ли еще Миша? Я думала, он мне обрадуется, а он только руками щупал мое лицо и глядел на меня как сумасшедший, а по лицу его текли слезы. Оказалось, я отморозила лицо.
Я никогда не выходила на улицу без того, чтобы не было у меня кошелки с продуктами и денег; искала евреев. А чтобы достать деньги, я продавала вещи на базаре и нанималась на работу.
Иду раз по улице вместе с соседкой Варей. Я ей доверяла. Вижу, идет молодой человек и осматривается. Я говорю Варе: ”Постойте, кажется, это еврей”, — подошла к нему. Он спрашивает, где комендатур». Я по акценту поняла, что он еврей. Он рассказал: сам он из Крыма, добрался сюда, а на вокзале ему говорят — нужен пропуск комендатуры. Я стала просить, чтобы он не ходил, потому что евреев расстреливают, дала ему сто рублей и умоляла пробираться окольными путями. Он меня послушался. А я пошла домой и плакала: ”Боже, за что люди страдают?..”
Мужу тяжело было: весь день меня нет, дом заперт на замок, а он слушает каждый шорох. Я и форточки не открывала, так что свежего воздуха не было. Но мне тяжелее было: я ходила по городу и все видела. Ходила я к тете — это на проспекте номер 84 — там стояла немецкая часть. Приводили евреев на работу. Мы с тетей их тихонько кормили, совали хлеб, сало, помидоры. Немецкий офицер был очень жестокий, подобных нет на свете.
Что только не делали немцы с евреями! Запрягали в большой фургон, и те должны были тащить. Наливали похлебку в корыто, чтобы евреи на четвереньках лакали еду.
Я ходила во все лагери. Один раз немец в меня стрелял, три пули пролетели над головой. Стоял лагерь возле тюрьмы, я увидела много подвод, спрашиваю — откуда гонят? Говорят — издалека. Были только мужчины, а их семьи уже расстреляли. Я им дала еду. Немцы заметили. Я сказала, что торгую табаком, потому что у меня дети маленькие. Немец меня ударил, я убежала. Прихожу домой, рассказываю мужу про людское горе.
Был среди пленных евреев мальчик лет пятнадцати. Мать его давно умерла, отец был на фронте. Он с сестричкой жил у бабушки, бабушка у него была русская. Пришли немцы, кто-то донес, и мальчика забрали. Они шли на работу, и мальчик увидел на тротуаре старуху, бросился к ней: ”Бабуся!” Они его стали бить, а бабуся упала без чувств.
На Херсонской жила старушка с дочерью и двумя внучатами. Я им помогала. Раз эта старушка стала меня благодарить и плачет. Я ее поцеловала. Это увидели и начали кричать. Мне пришлось убежать. Домой я не решилась идти и до поздней ночи просидела на кладбище, хотя я раньше и боялась покойников. А сейчас, сидя на кладбище, я говорила: ”Я ничего плохого не делаю, и вы немцы, мне не сделаете ничего”.
Дома муж говорит: ”Ты себя погубишь, а поцелуями ты им не поможешь”, но я ему сказала, что мои поцелуи дороже денег, потому что от этих людей все отказались, как от прокаженных.
Носила я еду одной семье — там старик был, дочь и две внучки. Приносила продукты Гершону.
Я достала мужу паспорт, но нужна была фотография. Нашла одного человека на окраине города, он сказал, что он мастер на все руки. Я ему объяснила, что ко мне приезжают колхозники, им нужны фотографии для немецких справок с печатью. Мы договорились, что я буду приводить людей, а он будет брать за три фото 500 граммов сала. 200 из них — мне. Поглядела, и когда никого не было, повела мужа к фотографу. Он его сфотографировал, потом я принесла сало. Так я водила к нему Гершона и Веру Яковлевну.
Мой муж стал учиться граверному делу. Первую печать он сделал Гершону. Потом он сделал печать для прописки, и, кому нужно было, мы ее ставили. Я все ходила и искала евреев.
Много раз гестапо на нашей улице делало обыски. Я через окно надевала дверной замок, а сама молилась богу. Когда гестапо доходило до соседей, им говорили: ”Там одинокая женщина, она работает”, и они уходили.
Я говорила мужу: ”Давай мы умрем спокойно. Я не могу жить и видеть все это”. Муж отвечал, что мы все переживем и будем жить с нашими. Он читал немецкие газеты, и я обязательно должна была покупать ему газету. Если я не доставала, он укоризненно на меня глядел: ”Не принесла?”
Я ему говорила, что ничего в них нет интересного, одна ложь. Но он так научился читать, что каждое слово у него получалось совершенно иначе. Он говорил мне: ”Увидишь, в следующем номере будет написано, что укорачивают фронт и такой-то город оставили”. И, действительно, так получилось. Он мне говорил: ”Все равно, наши будут здесь”.
Я узнала, что одному немцу требуется уборщица, и нанялась. Этот немец имел химическую фабрику. У него оказались бланки и печать. Я все это достала. И пишущая машинка была немецкая, но мне трудно было писать, и я попортила много бланков, потом написала, наконец, поставила печати. После этого я ушла с работы.
Я должна была явиться в полицию для заполнения анкеты и приложения печати к прописке. Первый вопрос, который мне задали, был — национальность моего мужа. Я ответила: ”Болгарин, румынский подданный”. Чиновник мне сказал: ”Такого быть не может, я сам болгарин”. Тогда я сказала: ”Значит, вы плохо знаете историю своего народа. Болгария граничит с Турцией, и когда турки избивали болгар, как бьют сейчас евреев, то болгары бежали в Румынию и там приняли румынское подданство”. Полицейский сказал мне: ”Спасибо за прочитанную лекцию”, и поставил печать.
Началось наступление наших. Мы готовились уйти под землю: выкопали подземелье от подвала до водопроводного колодца.
Муж должен был там сидеть, а я ему давала кушать. В последние дни муж начал заговариваться, твердил только одно слово, пока не терял сознания: ”Переживем, переживем”.
Всего не опишешь, это большое горе мы пережили, но мы дождались прихода наших войск.
2. День 13 октября 1941 года. Рассказ А.М. Бурцевой
Мне не удалось эвакуироваться из Днепропетровска до прихода немцев потому, что у меня в это время была опасно больна дочь. Вместе со мной остались моя мать, отец и брат — мальчик тринадцати лет. Они не захотели уехать без меня.
Когда в город вошли немцы, они сразу же приказали, чтобы все евреи надели на рукава белые повязки с шестиугольной звездой. Некоторые сопротивлялись, не хотели носить повязку, и я сама видела, как немецкий бандит убил на улице молодую девушку за то, что она отказалась надеть повязку.
Потом на евреев наложили контрибуцию в 30 миллионов рублей. Начались издевательства и грабежи. Однажды эсэсовцы ворвались в нашу квартиру и увели моих отца и мать в полицию. Там их избили и, отобрав все ценные вещи, выпустили. Мать и отец боялись показаться на улице.
Так, в страхе за свою жизнь и за жизнь детей, мы прожили до 13 октября 1941 года.
К этому времени мой муж (я замужем за русским) разыскал комнату, где нас никто не знал и куда он собирался нас перевезти. Но мы не успели осуществить этот план. В шесть часов утра к нам постучали и сказали, чтобы мы с вещами пришли к универмагу по улице Маркса, где, якобы, собирают всех евреев для того, чтобы заставить их уплатить контрибуцию.
Когда мы пришли к магазину, огромное четырехэтажное здание было уже наполнено людьми. Особенно много было стариков и женщин с детьми. У входа у всех отобрали вещи. Так как я была без вещей, меня в магазин не пустили, и я осталась стоять на улице в толпе, в которой было несколько тысяч человек. Через некоторое время, тех, что были в магазине, тоже вывели на улицу.
Я нашла мать и брата. Отца мы потеряли, и я больше его никогда не видела. Нас построили в колонну по шесть человек и в сопровождении вооруженных жандармов куда-то повели. Моя мать стала убеждать меня, чтобы я передала мою девочку кому-нибудь из знакомых на улице с тем, чтобы как-нибудь переправить ее моему мужу. Я стала вглядываться в лица людей, шедших навстречу, и вскоре увидела нашего соседа, который искал в колонне свою жену (еврейку) и ребенка. Я отдала ему Леночку и вскоре увидела, что мой муж идет рядом с колонной и ведет Леночку за руку. Через несколько минут около меня оказался знакомый мужа (я шла с краю колонными ему удалось подойти ко мне) и стал убеждать меня незаметно снять повязку и убежать. Он сказал мне, что нас ведут на убой. Но я не хотела оставлять своих и продолжала идти в колонне. Тогда моя мать, которая слышала наш разговор, начала умолять меня, чтобы я бежала. ”Нам ты все равно не поможешь,— говорила она,— а ради Леночки ты должна это сделать”.
Тут мимо нас проехала машина, в которой везли стариков и детей. И вдруг один из сидевших в машине вскочил на ноги и бритвой перерезал себе горло. Немец толкнул его в кузов, чтобы его никто не увидел, машина проехала дальше.
На Юрьевской улице я сняла повязку, незаметно выскользнула из колонны и пошла по адресу, который дал мне знакомый мужа.
Здесь я прожила недели две, и мой муж только изредка мог приходить ко мне, так как мы боялись, чтобы его не проследили. Потом он перевез меня домой, и два месяца я безвыходно просидела в комнате, прячась в шкаф всякий раз, как слышала шаги на лестнице. Но заболела Леночка, и мне пришлось начать выходить, чтобы доставать ей еду. Меня спасло то, что внешне я не похожа на еврейку, а соседи у нас были хорошие люди и во всем, в чем могли, помогали нам.
Так, в постоянном страхе, каждый день ожидая смерти, я прожила два года. Сказалась эта жизнь и на ребенке. Достаточно мне было где-нибудь задержаться, как Леночка начинала биться в истерике, с криком: ”Мою мамочку убили”. Временами казалось, что мы всего этого не перенесем.
Судьба всех остальных, с которыми я шла в колонне, ужасна. Их всех расстреляли в противотанковом рву за городом. Та же участь постигла и моих родных.
3. Рассказ Е.А. Ревенской
К великому моему горю, я не успела вместе с родственниками уехать из Днепропетровска в 1941 году. В тот день, когда в город вошли немцы, я находилась в квартире моего племянника. И в тот же вечер туда явилось несколько немцев и мадьяр, которые заявили, что им дано право все забрать в еврейских квартирах.
Несколькими днями позднее была произведена перепись евреев, живших в Днепропетровске, и нас стали выгонять на работы, которые нельзя назвать иначе, как каторжными. Тех, кто не в силах был работать, немцы избивали до смерти.
Потом настал роковой день, в который всем евреям было приказано собраться у магазина ”Люкс”, взяв с собой вещи и еду на три дня.
В этот день погода была совсем осенняя. Шел дождь вперемежку со снегом, ветер валил с ног.
Когда мы шли к зданию магазина, я увидела, что оно оцеплено полицией. Я решила, что лучше отравлюсь, чем дамся живой в руки немцев.
Я вернулась домой, и там мой сосед П. И. Кравченко посоветовал мне уйти из города и дал мне письмо к своей приятельнице, которая жила в селе Краснополье, в восьми километрах от Днепропетровска. В Краснополье я пробыла два дня, а потом должна была бежать и оттуда, потому что немцы не досчитались восьмисот человек евреев и стали искать их в окрестных деревнях.