Черная Луна
Шрифт:
— Извини, — сказала Шира. — Теперь я опечалила тебя.
— Никому и никогда не говори об эльдерах. Мне нравится тихая жизнь, и я не хочу огласки.
— Я сохраню твой секрет, — сказала Шира. — Я сохраню все твои секреты.
Дуводас наклонился к ней и поцеловал в щеку. — Как целомудренно, Певец! — прошептала она. — Неужели это все, чего ты хочешь?
— Я хочу очень многого, — ответил он, привлекая девушку к себе. — Вот только почти все мои желания невыполнимы.
— Одно твое желание я могла бы выполнить, — тихо сказала Шира. Дуводас заглянул в ее глаза — и прочел в них страх быть отвергнутой.
— Не надо влюбляться в меня, Шира, — сказал он. — Скоро я уеду.
— Зачем тебе уезжать? Разве тебе здесь плохо?
— Дело не в этом.
Шира резко отстранилась, но тут же провела рукой по его длинным светлым волосам.
— Нельзя влюбиться или разлюбить по приказу, — сказала она. — Если ты полагаешь, что любовью можно управлять, — ты тем самым умаляешь ее. Я полюбила тебя с той самой минуты, когда увидела впервые. Помнишь, как ты появился в нашей таверне? Отец сказал тебе, что нам не нужен певец, — а ты ответил, что за неделю удвоишь его доходы.
— Помню. Я только не знал, что ты тоже была там.
— Я стояла в дверях кухни. Когда ты вошел, солнечный свет ударил тебе в спину, и твои волосы засияли, точно золото. Я никогда не забуду этого дня.
Дуводас бережно опустил ее на траву и нежно, очень нежно поцеловал в губы. Затем он сел и вздохнул.
— Я тебя не обманываю, Шира. Я люблю тебя, как никогда еще в жизни не любил. И это правда. Но есть и другая правда.
— Ты женат?
— Нет! Этого я не могу себе позволить. Я имел в виду другое. Очень скоро еще кто-то, кроме тебя, заподозрит неладное и начнет допытываться о чарах, которые порождает моя музыка. И тогда мне придется бежать.
— Я отправлюсь с тобой. Дуводас ласково взял ее за руку.
— Какая жизнь ожидает тебя со мной? Я ведь бродяга, без дома и племени.
С минуту Шира молчала.
— Ты бы взял меня с собой, если б я могла бегать по этим холмам? — очень тихо спросила она.
— Да нет же, дело совсем не в этом! Я люблю тебя, Шира, люблю такой, какая ты есть. Я люблю твою доброту и жизнерадостность, твою нежность и мужество.
— Ты говоришь о мужестве, Дуво? А где же твое мужество? Я не понаслышке знаю, как сурова может быть жизнь. Двое моих братьев погибли на этой бессмысленной, бесконечной войне, а сама я с детских лет непрерывно страдаю отболи. С того дня, когда колесо фургона раздавило мою ногу, и до той минуты, когда ты впервые сыграл для меня, я не помню ни единого часа, чтобы, двигаясь, не слышала бы скрип кости. Но я живу, Дуводас. И все мы живем. Жизнь сурова, жестока, безжалостна — но мы живем. Мне было бы легче принять твой отказ, если б ты не любил меня. Ты ушел бы, а я бы долго тосковала. Но я бы выжила, приняла бы нанесенную тобой рану и позволила ей исцелиться. А то, что ты любишь меня, но все же хочешь покинуть… вот это трудно снести.
Дуводас сидел неподвижно и глядел, не отрываясь, в ее большие темные глаза. Потом напряжение, сковавшее его, отхлынуло, он поднес руку Ширы к губам и нежно поцеловал запястье.
— Все мы такие, каковы есть, — со вздохом сказал он. — И не можем измениться.
Они сложили в корзину тарелки и чашки, и Дуводас забросил ее за плечо. Шира подняла с травы его зеленую рубашку и арфу и взяла его под руку. Из-за искалеченной левой ноги, которая была на десять дюймов короче правой, двигалась она медленно и неуклюже. Они не спеша спустились с холма и по тропке пошли к воротам. Мимо пробежала стайка детишек; двое из них остановились и принялись смеяться, указывая на Ширу. Она не обратила на детей никакого внимания, но Дуводаса глубоко уязвила эта жестокая выходка.
— Почему они смеются? — спросил он.
— У меня смешная походка, — ответила Шира.
— И ты могла бы смеяться над чужим несчастьем?
— Прошлой зимой к отцу приехал получить старый долг купец Ландер, толстый и очень важный. Когда он выходил из таверны, то поскользнулся на льду. Он зашатался, замахал руками, а потом шлепнулся, задрав ноги, — и прямиком в канаву. Я хохотала до слез.
— Не понимаю, что здесь смешного, — сказал Дуводас.
— А разве эльдеры никогда не смеялись?
— Смеялись. От радости — но никогда из жестокости или из желания высмеять чужую беду.
Дальше они пошли молча. Войдя в ворота, они свернули на главную улицу и пересекли площадь. Посередине площади стояла виселица, и на ней висели четверо казненных сегодня. У троих на груди висели таблички с надписью «вор», у четвертого — «дезертир». Перед виселицей стояли несколько женщин. Две из них плакали.
— Как же много боли в мире, — проговорила Шира. Дуводас ничего не ответил. В эти дни виселица редко пустовала.
Они пошли дальше и добрались до таверны перед самым приходом сумерек. Отец Ширы вышел им навстречу. Кряжистый, плотный и лысый, Кефрин выглядел истым хозяином таверны. Румяное лицо его лучилось здоровьем, улыбался он охотно и бодро. Дуводас почуял, что Кефрин надеется на хорошие новости, — и ему стало не по себе.
— Хорошо отдохнули? — благодушно спросил Кефрин.
— Да, папа, — ответила Шира, выпустив руку Дуво. — Было очень славно.
С этими словами она проскользнула мимо отца и, хромая, вошла в таверну.
Кефрин взял у Дуво дорожную корзину.
— Вы замечательная пара, — сказал он. — Никогда еще не видел мою дочку такой счастливой.
— Она чудесная девушка, — согласился Дуво.
— И будет хорошей женой. С таким-то славным приданым!
— Приданое тут ни при чем, — возразил Дуво. Шира оставила арфу на ближайшем столе. Взяв свой инструмент под мышку, Дуво направился к лестнице, которая вела на второй этаж.
— Погоди! — окликнул его Кефрин. — Мне надо кое о чем потолковать с тобой, парень, если ты, конечно, не против.
Дуво глубоко вздохнул и вернулся в зал. Его серо-зеленые глаза не отрывались от грубоватого честного лица Кефрина. Это лицо можно было читать, словно книгу: трактирщик был обеспокоен не на шутку и даже не пытался это скрыть. Усевшись за стол у окна, он жестом предложил Дуво сесть напротив.
— Нелегко мне заводить этот разговор, Дуводас. — Кефрин от волнения облизнул губы, затем поспешно вытер рот тыльной стороной ладони. — Я ведь не дурачок. Я знаю, что мир суров и безжалостен. Два моих сына похоронены в общих могилах где-то к югу от Моргаллиса. Моя дочь — красавица, какой свет не видывал — с детских лет осталась калекой. Моя жена умерла от эльдерской чумы — тогда, пять лет назад, вымерла едва ли не четверть Кордуина. Понимаешь, о чем я? Я не считаю, что жизнь похожа на твои песни.