Черная маркиза
Шрифт:
— Откуда ты явился? — вполголоса строго осведомилась Адель. Несмотря на то, что уже стояла глубокая ночь, на ней было застёгнутое на все пуговицы лиловое саржевое платье, чёрная вязаная накидка, белый чепец и башмаки. Дидье почему-то подумал, что она так и спит в этом наряде и покраснел до ушей.
— Я был в лагере асснинбойнов, — честно признался он.
Адель ещё несколько мгновений сверлила его негодующим взглядом, а потом развернулась и бесшумно удалилась.
А Дидье сел на койку, уныло ероша свои вихры и не ожидая от утра ничего хорошего. Он так и заснул — упав на постель
Слушая, как ровно и неумолчно гудит ветер в снастях «Маркизы», Дидье подумал о том, насколько бы изменилась его жизнь, решись он тогда, той же ночью подняться, снова вылезти в окно и навсегда оставить дом, уйдя с ассинибойнами.
Но тогда у него и тени мысли об этом не возникло. Оставить дом, родных, малышку Мадлен, могилу матери, всех приятелей, с какими он играл с детства… Да индейцы и не приняли бы его, им не нужны были сложности с белыми поселенцами — к чему развязывать войну из-за глупого мальчишки, в котором нет никакого проку для племени?
И вот наутро, налив в таз воды из кувшина и кое-как умывшись, Дидье медленно поплёлся вниз по лестнице, предчувствуя беду, которая не заставила себя долго ждать.
— Твой сын якшается с язычниками! — обвиняюще ткнув в пасынка пальцем, страстно заявила Адель, и Дидье опять обомлел. Он резонно полагал, что его обвинят в самовольных отлучках из дому, но эдакое! Язычники… Он робко покосился на отца — тот спокойно разламывал ломоть свежеиспечённого кукурузного хлеба. Франсуа молчал, искоса посматривая на брата. Инес, стоя на пороге кухни, задержалась, но тоже смолчала.
Не дождавшись отклика от кого бы то ни было из домочадцев, Адель вновь взглянула на мужа — теперь уже с гневным недоумением:
— Мой господин… что ты предпримешь? Твой сын согрешил и должен понести наказание!
— Я знаю, что мне делать, — оборвал её Пьер, подымаясь из-за стола и тяжело глядя на затаившего дыхание Дидье. — Он сходит на исповедь к отцу Гийому и исполнит епитимью, которую тот на него возложит.
Дидье, не веря своим ушам, перевёл было дух, но, как оказалось, рановато. Пьер продолжал, не сводя с него хмурого взгляда:
— Я записал тебя в ученики к Рене, кровельщику, за десять золотых в год. Это настоящая работа, и она быстро вышибет из тебя всякую дурь, парень. Завтра Рене отправляется в Квебек и берёт тебя с собой.
Дидье вновь не поверил своим ушам. Квебек! Сердце его заколотилось прямо о рёбра.
— Но разве это наказание за такой проступок? — ледяным голосом осведомилась Адель, скрестив руки на груди. — Ты ещё и заплатил за него! Неужели ты вновь пожалеешь розгу для этого бездельника?
Дидье замер. Господи Иисусе!
Это было сущей правдой — отец никогда не порол его, хотя на подзатыльники не скупился. Неужели сейчас…
Он сглотнул, но на его лице ничего не отразилось. Если он что-то усвоил у ассинибойнов, так это то, что воин никому не покажет ни своего страха, ни своей боли, если он воин. Никому и никогда.
Отец долго молчал, продолжая в упор глядеть в глаза Дидье. А потом обронил только:
— Ступай к кюре Гийому, парень. А потом поищи Рене.
Дидье снова сглотнул и молча кивнул, торопясь вылететь за дверь, пока отец не передумал. Инес посторонилась, пропуская его, обжигая его глазами. За спиной сердито загремела посудой мачеха. А Франсуа тихонько рассмеялся.
Кровельщик Рене, седобородый, словоохотливый и крепко сбитый, при виде нового ученика в первую очередь деловито пощупал его мускулы и одобрительно кивнул. В Квебек они отбыли не на следующее утро, а в тот же день, потому что Рене намеревался побыстрее присоединиться к торговому каравану, тоже следовавшему в столицу новой Франции. Дидье только и успел, что собрать свои немудрёные пожитки в дорожный мешок и чмокнуть в щёку заверещавшую Мадлен.
Уже за деревней, на тропинке, ведущей вдоль берега, их догнал запыхавшийся Ихока, его приятель-ассинибойн, и Дидье облегчённо вздохнул, ибо, придавленный суровой епитимьей кюре Гийома, не смел и носа сунуть в индейский лагерь. А попрощаться ему ох как хотелось бы.
— Аке уанчинйанкин ктело, — негромко бросил Ихока, дойдя до того места, где тропинка сворачивала на широкую дорогу, неловко обнял Дидье и помчался прочь, не оглядываясь.
«Ещё увидимся», — повторил про себя Дидье и коротко вздохнул под пристальным взглядом Рене.
Но он больше никогда не увидел никого из ассинибойнов. Вскоре те откочевали далеко на юг, в бескрайние прерии Дакоты.
Поздним вечером того же дня Дидье и Рене догнали торговый караван, направлявшийся в Квебек. В лесах, через которые лежал их путь, часто встречались немирные ирокезы, и потому Рене вздохнул с немалым облегчением, присоединившись наконец к каравану.
— Не все краснокожие таковы, как твои ассинибойны, — пояснил он задумчивому Дидье. — Среди ирокезов много молодых и дурных сорвиголов, желающих принести скальпы белых к подножию своих тотемов. — Он полушутливо-полусерьёзно провёл широкой ладонью по своей лысеющей макушке. — Мой скальп уже не так ценится. Но вот твой, — он потрепал своего нового подмастерья по густым вихрам, — надо поберечь.
Дидье улыбнулся ему смущённо и благодарно.
Кровельщик Рене оказался хорошим человеком и отличным мастером, и Дидье даже сейчас, лёжа на палубе «Маркизы», так же благодарно улыбнулся, вспоминая весёлое балагурство Рене, знавшего множество самых разных баек и песенок, и его искреннюю заботу о неумелом мальчишке, доставшемся ему в помощники.
Через неделю они достигли столицы Новой Франции.
Квебек предстал перед ними, как волшебное видение — весь из высоких белых домов с островерхими крышами, теснивших друг друга, карабкавшихся вверх и громоздившихся до самой вершины горы Рок, нависавшей над городом.
В нем было много зелени, деревьев, фруктовых садов, раскинувшихся террасами на разной высоте, соединенных между собой лестницами, узкими тропинками, едва заметными дорогами. На самой вершине горы, возвышаясь над домами, располагались собор, семинария иезуитов, монастырь урсулинок, замок Святого Людовика. Их островерхие колокольни, шпили и кресты как бы венчали город ажурной короной.