Черная маркиза
Шрифт:
Дидье полюбил смотреть на Квебек с крыш, на которых они с Рене клали черепицу, полюбил вышину этих крыш, возносивших его прямиком к небу, к ветру и солнцу, вызолотившему ему волосы.
Ремесло кровельщика было нелёгким, но он не боялся ни высоты, ни тяжёлой рискованной работы, давшей ему возможность возноситься ввысь вместе со стремительными ласточками и стрижами, молниями расчёркивавшими синий тёплый воздух. И ему хотелось так же, как они, ликующе кричать от радости, когда утренний ветер раздувал его рубаху — ещё миг, и взлетишь…
За тот год в
Как надо пускать в ход нож, он узнал не от кого-нибудь, а от трактирной шлюшки Каролины, синеглазой черноволосой хохотушки двадцати лет от роду. Впрочем, когда Дидье её впервые встретил, она не хохотала, а отбивалась от двух пьяных гуляк, подстерегших её в грязном проулке за трактиром «Голубь и роза» и возжелавших бесплатно получить то, за что она требовала целый луидор.
— Эй! — гневно окликнул их Дидье, завернувший в тот же проулок от постоялого двора, где они с Рене тогда жили. — Отвяжитесь от неё, вы, паскуды, putain de tabarnac!
Его лексикон как раз тогда расширился неимоверно, и иногда он виновато размышлял о том, что по возвращении домой сотрёт себе коленки до самых костей, исполняя епитимью, которую наложит на него кюре Гийом.
Зажатая в углу девчонка вывернулась, и Дидье вдруг увидел, как гуляки медленно отступают — в руке она держала нож, больше похожий на тесак, чем на обычный маленький и тонкий «кинжал шлюхи».
— Проваливайте! — выпалила она, сверкая пронзительно синими глазами. Верхняя губа её вздёрнулась, как у оскалившейся волчицы, обнажая острые белые зубы. — Кишки выпущу, ублюдки! Ну!
Пьянчуги, спотыкаясь, поспешили прочь.
— Мы тебя найдём, сука! — процедил один из них, обернувшись на ходу, и девчонка, презрительно рассмеялась, кривя полные губы:
— Va te faire foutre!
Без стеснения задирая юбку и пряча нож под кожаную повязку на бедре, она широкими шагами подошла к остолбеневшему Дидье и, протянув руку, взяла его за подбородок. В полутьме проулка её синие глаза насмешливо мерцали:
— Э, да ты совсем ещё телёнок! Ты и не брился, наверное, ни разу? — Она небрежно провела теплыми пальцами по его щеке, улыбнулась и подбоченилась, с интересом его разглядывая. Была она высокой — почти с него ростом, и Дидье не знал, куда прятать глаза, чтоб не упираться взглядом в её расстегнувшийся голубой корсаж. — Заступаешься за шлюх, малыш?
Проследив за его взглядом, она опять коротко рассмеялась, но корсаж застегнуть и не подумала.
— Ты — женщина, — серьёзно поправил Дидье, а потом спросил с любопытством, не удержавшись: — Неужто ты и впрямь… кишки бы им выпустила?
И она так же серьёзно ответила, прямо глядя на него:
— Если ты достал нож, малыш, будь готов убивать, а не пугать. Если ты решил только напугать — тебя не испугается никто. Они должны видеть, что ты готов убить. — Она помолчала, продолжая пытливо его разглядывать, и он невольно смешался, опустив ресницы под этим проницательным взглядом. — Как тебя зовут, малыш?
— Дидье, — проглотив слюну, ответил тот едва слышно. Сердце у него в груди то сладко замирало от томительных предчувствий, то колотилось так, что стук этот, наверное, был слышен в другом конце грязного проулка.
— Жела-анный… — почти пропела она. — А я — Каролина. Вон мои комнаты, над трактиром, — не глядя, она небрежно ткнула пальцем на пару узких окон над их головами. Пойдём со мною.
Продолжая неудержимо краснеть, — от его щёк, наверное, можно было запаливать костёр, — Дидье покусал нижнюю губу и честно признался:
— У меня нет денег. — Это была правда — Рене выдавал ему несколько ливров раз в неделю, и к этому времени он всё уже потратил, в основном на сладости. — И… я ничего не умею. Я никогда ещё этого не делал.
Медленная дразнящая улыбка расцвела на ярких губах Каролины:
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать, — хрипло пробормотал Дидье и только ахнул, задохнувшись, когда она на мгновение крепко и ласково накрыла ладонью ширинку его штанов.
— Послу-ушай… — опять словно пропела она, прижимаясь маленькой твёрдой грудью к его предплечью. — Мне не нужны твои деньги. И я сама научу тебя всему, что нужно. Не бойся, я чистая. Я не ложусь абы с кем.
— Я не боюсь, — по-прежнему хрипло вымолвил Дидье, направляясь за ней наверх по наружной лестнице, как зачарованный.
Он соврал. На самом деле он боялся, да ещё как — того, что оконфузится, что она наконец просто высмеет его и прогонит прочь.
Сейчас-то он понимал, как ему тогда повезло. Каролина, как она сама со смехом призналась, распуская волосы и небрежно сбрасывая прямо на пол шуршащие юбки, любила любить. И не стеснялась ни своих желаний, ни своего тела, отдавая так же щедро, как и брала.
В этот вечер она не спускалась в трактир, а когда хозяин нерешительно постучал в дверь комнаты и позвал её, она только перевернулась на другой бок, послала его ко всем чертям и тихо рассмеялась, снова жадно впиваясь припухшими губами в губы Дидье.
Уже перед рассветом, расслабленно и блаженно растянувшись поперёк своей развороченной постели, затылком на его животе, Каролина мечтательно произнесла:
— Сколько бы ни было у тебя женщин, малыш, но меня ты будешь помнить всегда. Потому что я — первая.
Дидье согласно кивнул, и сердце у него странно защемило.
С Каролиной он утолил свой голод по простым прикосновениям другого человека. После смерти матери никто не обнимал его, не целовал, не тискал, не тормошил, не причёсывал ему пальцами вихры. А Каролина нежила и миловала его с таким же удовольствием, что и его мать, и он чуть ли не мурлыкал, блаженствуя в её руках, как котёнок, вылизываемый кошкой.