Черная месса
Шрифт:
На цыпочках входит он в спальню. Она в постели, она умирает, на лбу у нее полотенце. Она так прекрасна, ее тело будто парит в воздухе. Он проклинает свою преступную плоть. Он кидается к ее постели и падает на колени.
— Я во всем виноват!
— Вины нет. — Она улыбается, и в этом мгновении — триумф языческого мира.
— Я убил тебя.
— Мы это сделали вместе, — тихо успокаивает она.
Он стонет:
— Ты не должна умирать! Тебе нельзя умереть!
Лицо ее сияет гордостью, когда она говорит:
— Если я умру, то принесу себя в жертву твоему духовному выздоровлению.
О, не
Жестокая действительность должна стать и твоей реальностью. Единым должно быть твое существование, иначе никогда не начнешь ты жить и никогда не умрешь!
— Любимый мой! Наверное, все это кажется тебе адом.
Она приподнялась на постели.
— Напиши свое имя на листке бумаги, мне положат его под язык. Так сильно я тебя люблю!
— Жить, жить, жить... — лепечет Лука.
Она говорит:
— То, что станет самым святым, нашим завершением, — вот тут! — Она кладет ладонь на голову коленопреклоненного. — А теперь иди!
— Куда? — спрашивает он.
— Искать, искать! — слышит он еще.
И тут он проснулся. У его постели стояла жена горняка. Теперь голову ее покрывал платок, а другой был накинут на плечи.
— Пора! Я должна идти в карьер к мужу.
Он был растерян, не пришел еще в себя. За окном уже светало.
— Вы нашли забытый сон?
— Нет. Это был не тот сон. Другой. Прекрасный и страшный.
Женщина поставила перед ним молоко и хлеб, взглянула ему в лицо и сказала:
— То, что было предсказано, произошло. Вы у меня переночевали.
— К тому, что я ищу, я подошел ближе, намного ближе, — ответил он, — но своего сна я еще не нашел.
— В третий раз вы его, без сомнения, отыщете.
Тут оба подошли к двери.
Она несла в руках два кувшина. В одном молоко, в другом — красное вино.
Это — жертва, которую ставят мертвецам у входа в преисподнюю, подумал Лука. А потом сказал самому себе:
— Куда же теперь?
Добрая женщина взяла его за руку.
— Идите все время по лесу. Отдайтесь судьбе. Если вы не найдете свой сон к полудню, он будет потерян навсегда. Поднимитесь на холм, поросший дубами, если он перед вами появится. Я сама там уже была. Там в сиянии полдня встречает меня мой любимый. Женщинам не заказано там появляться. Мужчинам же это запрещено, если их туда не послали.
Он почувствовал, что жена горняка не касается больше его руки; когда он поднял голову, она исчезла.
Снова вошел Лука в лес и часами бродил меж деревьев. Сегодня, однако, ни поляны, ни долины, ни просеки ему не попадались, и ничто не отвлекало странника от глубокой сосредоточенности. Все время он думал о женщине из сна, как лежала она, умирая; он снова переживал, как выбирался из трясины болота, взывая к Господу; страх снова проснулся в нем, и все услышанные во сне слова веяли холодным дыханием ему в затылок.
Странствия его первого дня были тоской по родине, скитания второго — страстным желанием, а третий день его был наполнен любовью. Наступил полдень, и все запахи леса исчезли, легчайшие дуновения ветерка затихли, птицы смолкли. И вот перед ним — холм со старыми дубами на вершине, о котором рассказала ему жена горняка. Жил ли уже этот холм в его памяти? Бывал ли здесь Лука в годы своего детства? Он отмахнулся от этой догадки. Он поднялся по узенькой тропинке наверх. На вершине холма в середине
Лука прошел через ворота во двор. Ему пришлось закрыть глаза, ибо он почувствовал: именно это ему и приснилось.
Небо над широким двором было невероятно синим, и в этой синеве порхал вверх и вниз обезумевший от собственного пения жаворонок. Вдоль стены, белой до рези в глазах, тянулся высокий помост, на котором стояли в ряд сотни странных предметов, тоже слепивших глаза серебряным блеском.
То был парк игровых автоматов и аттракционов, устроенный на радость детям и простодушным взрослым. Лука видел кукольный театр. Картонный капельмейстер поднимал палочку, но занавес был опущен. Рядом стоял мальчик-савояр из эбенового дерева, неподвижно держа ладонь на ручке шарманки. Здесь — механический Пьеро в белых шароварах, с черными кисточками-пуговицами на цветастом балахоне; там — скульптурная группа, изображающая эпизод наполеоновских баталий; далее — фисгармония и другие музыкальные аппараты, и еще много всяких аттракционов.
На какое-то мгновение Лука все забыл. Детство снова безраздельно захватило его. Он бросился к автоматам и углубился в их созерцание.
Внезапно он почувствовал, что его тянут вправо и что он держит в руке что-то жалкое, нежное и слабое. Детскую ладошку. Маленький ребенок смотрел на него.
Ужас пронзил Луку — так пугаются люди, что идут рядом со смертью, заглядывают в бездну последней истины или встречают самого себя. Это был забытый сон. Сон и был этим красивым ухоженным ребенком с мягкими белокурыми волосами и глубокой мудростью во взгляде, полном пристально изучающего, чуждого бытия. В выражении этого детского личика запечатлелась мудрость создания, которое, не рождаясь, никогда не отделялось от самого себя или в мгновении смерти соединилось с самим собой. Но что это было? Разве не до последней черточки его собственное лицо? Разве не встретил он свое детство? Не тот ли это первозданный замысел, от которого Лука отошел, отступил? Не он сам? Или его...
Незнакомое, бесконечное тепло одолевало Луку — и все-таки не оставлял его таинственный страх.
Тут мальчик сказал:
— Брось в щелку крейцер!
Они стояли перед кукольным театром. Он бросил монету в отверстие автомата. Занавес взмыл. Застрекотала сумбурная музыка — полька; на сцене вертелось, толчками и не в такт, несколько куколок в розовых и небесно-голубых балетных пачках. Одни застывали в неподвижности, другие как безумные кружились волчком. Представление закончилось, и занавес упал еще быстрее, чем поднимался.
Ребенок сжал Луке руку.
— Ну и красота! Пойдем теперь дальше!
Они подошли к мальчику-савояру. Лука снова бросил монетку в автомат. Игрушка зазвенела, короткими толчками смуглая ладошка двинулась к ручке шарманки, со свистом и звоном зазвучала старинная, почти лирическая опереточная мелодия, которая вскоре внезапно оборвалась.
— Здорово! — Мальчик кивнул. — Пошли дальше.
Лука дал поплясать, вихляясь и дергаясь, паяцу.
Ребенок безудержно смеялся от радости.