Чёрная музыка, белая свобода
Шрифт:
ДЖАЗОВАЯ МИФОПЛАСТИКА
Танец менад на склоне горы не был только неистовством, он был бегством от бремени и забот цивилизации в мир нечеловеческой красоты и свободы ветра и звезд.
Гносеология негритюда
Создатели новой черной музыки утверждают, что ее нельзя анализировать, оставаясь на почве западной культуры. Они полагают, что она в гораздо большей степени черна, чем все предыдущие музыкальные явления афроамери-канской культуры. Сублимирующее влияние европеизма, утверждают они, в этой музыке минимально. Сама эта музыка рассматривается ими главным образом как явление расового самоутверждения, как новый эстетический этап в развитии негритянского расового сознания. (При этом полностью игнорируется проблема как национального, так и классового сознания.)
Арчи Шепп, Марион Браун, Лерой Джонс и многие другие практики и теоретики новой черной музыки неоднократно говорили о джазовой неполноценности большинства белых музыкантов из-за психофизиологической пропасти, лежащей якобы между черной и белой расами. Тем самым ими ставится под сомнение и адекватное восприятие этой музыки инорасовым слушателем. А так как принцип полнейшей зависимости культуры и личности от психофизиологических особенностей расы является основой всех их попыток анализа новой черной музыки, то ключ к ее пониманию, возможно, лежит в выяснении особенностей негро-африканского индивида как особого человеческого типа.
Концепция джазовой избранности «черного народа» — лишь одна из составляющих «революционного черного национализма» в США, смыкающегося, с одной стороны, с идеологией черных мусульман и ряда левоэкстремистских группировок, а с другой (гносеологически и эстетически) — с теорией негритюда. Несомненно, что идея негро-афри-канской исключительности, особой негритянской субъективности и ее аргументация заимствуются апологетами новой черной музыки (как правило, активными участниками движения «черного национализма») именно у этой, созданной Леопольдом Сенгором и Эме Сезером, особой философии негритянской культуры.
В основе гносеологии негритюда лежит положение об особом, свойственном черной расе эмоционально-интуитивном способе познания, причем характерными его чертами объявляются симбиоз (слияние с объектом) и партиципация (сопричастие), сопереживание. Этот способ познания (или тип мышления) передается генетически и не обусловлен для африканца ни национальной принадлежностью, ни религией, ни социальной группой.
Таким образом, эмоционально-художественное освоение мира объявляется основным способом познания, свойственным черной расе. Именно через искусство, утверждает Сенгор, можно лучше всего понять суть африканской души, квинтэссенцию негритянской цивилизации. На этот тезис Сенгора, по-видимому, и опираются черные музыканты нового джаза, утверждая, что в силу якобы свойственного белой расе абстрактно-логического (дискурсивного, аналитического) способа познания, низкого уровня партиципации и симбиоза белый слушатель или музыкант убивает, расщепляет суть черной музыки, ибо он привык абстрагироваться от объекта, отстраняться от него при анализе, в то время как негроафриканец не различает себя и объект в процессе познания и поэтому, сливаясь с ним, «схватывает интегральное бытие через иррациональную интуицию» (Сенгор).
Если допустить, что восприятие белого слушателя не непосредственно и не монистично, ибо опосредовано европейской (картезианской) традицией логического метода познания и традицией греко-латинской эстетики (отсюда якобы и проистекает дуализм его восприятия), то произведения негро-африканской культуры ориентированы главным образом на мифологическое сознание, ибо описываемая негритюдом гносеология свойственна именно такого рода мировосприятию. Лишь мифологическое сознание требует полного чувственного растворения в эстетически или ментально постигаемом объекте восприятия.
Положения негритюда об исключительно эмоционально-интуитивном и религиозно-мистическом мировосприятии африканца, казалось бы, находят свое подтверждение в практике новой черной музыки. Колтрейн и музыканты его круга (Сэндерс, Элис Колтрейн, Ллойд, Али, Эйлер и др.) наделяли свою музыку религиозно-духовным содержанием. Сан Ра, Дон Черри и многие музыканты из ААСМ [5] указывали на религиозно-метафизический характер своего творчества. Уже одно перечисление наиболее значительных произведений Колтрейна (самого влиятельного джазового музыканта 60-х годов) говорит само за себя: «Высшая Любовь», «Вознесение», «Ом», «Медитация», «Просветление», «Отец, Сын и Дух Святой» и т. д.
5
"Association for the Advancement of Creative Musicians" («Ассоциация содействия прогрессу творческих музыкантов») с центром в Чикаго.
Эстетический материал композиций и идейное содержание музыки авангарда демонстрируют попытку создания «музыкального универсума» на основе моделей, взятых не только из христианско-европейских, но и инокультурных мифов, фольклора и ритуалов, причем с подчеркнуто иррациональными и интеллигибельными элементами. А усиление акцента на чувственной, спонтанной и экстатической стороне эстетической реализации этих элементов еще более обостряет ощущение стремления музыкантов свободного джаза к мифопластике.
Мифологическое сознание
Клод Леви-Стросс убедительно доказал, что миф по своей структуре гораздо ближе музыке, чем языку [6] . Общность их прежде всего в сходности и адекватности отражения бессознательных структур. По сути миф и музыка — различные коды передачи единого содержания. И миф и музыка конструируют свои миры исходя из своей структуры, они сходным образом преодолевают антиномию исторического (хронологического, непрерывного) времени и прерывной, дискретной структуры.
6
См.: Le cm et le cuit. Mithologiques. Paris, 1964. Т. 1.
Основным отличием мифологического сознания от рационально-логического является его чувственно-образная форма. Это сближает миф и музыку (искусство вообще). Миф включает в себя неосознанность и буквализм восприятия. Художественный творческий акт в основе своей также интуитивно-бессознателен. Идея, предмет мифа отождествляются в нем с их образом, символом, т. е. в мифе знак сливается с его денотатом, в нем стирается грань между обозначаемым и обозначающим, между объективным и субъективным миром, природой и человеком.
В музыке знак (если принять за знак некую единицу музыкального текста — звук, мотив, фразу) также не обладает денотатом вне себя самого, в нем также сливается значение с обозначающим (если, конечно, не считать денотатом музыкального знака некий туманный, сугубо индивидуальный и многосмысленньгй образ чувственных ощущений или идеальных представлений или если не объявить знаком все художественное произведение целиком). Во всяком случае, музыкальный знак не несет на себе никаких признаков обозначаемого. Смысл его не в соотнесенности с чем-то заму-зыкальным, а в нем самом; он — знак в себе. Поэтому-то и невозможен адекватный словесный пересказ содержания музыкальной композиции, поэтому-то музыка и непереводима на язык любой другой знаковой системы, она обладает собственной, автономной художественной действительностью. Здесь очевидна беспомощность «эстетики выражения» (навязывающей восприятию музыки внемузыкальные эмоции и ассоциации) в разрешении проблем музыкального смысла. Правда, это не исключает того очевидного факта, что музыкальная монада является, в частности, опосредованным отражением, а значит, и органичной частью всеобщей духовной и природной реальности.