Черная сага
Шрифт:
Вдруг Дарки закричал! И указал рукой! И все опять увидели, что где-то очень-очень далеко над горизонтом горит полоска ослепительного света. Но на этот раз никто уже не ликовал — все молчали. Торстайн нахмурился, сказал:
— Чего глазеете? Да нет там ничего! Мерещится! — и, возвратившись к своим саням, он развернул их и велел: — Домой! Хей, хей!
И вот они вернулись. Пьют, веселятся. Счастливы! Один Торстайн был хмур. Да это и понятно — он поднял меч на старшего из Виннов, такое не прощается, теперь он в любой момент может умереть.
Кому? Ведь сыновей у него нет и не было, есть только дочь, да и та еще не замужем. Значит, нужно спешить! И вот, вернувшись из похода, Торстайн сперва три дня молчал и думал, а после собрал нас всех и сказал:
— Мне скоро уходить, вы это знаете. И меня мой уход нисколько не печалит — я в этой жизни совершил немало славных дел, я даже сразил хитроумного Старшего Винна — пронзил его насквозь невзирая на то, то под плащом у него была надета двойная кольчуга. Но, правда, в одном — и, может быть, едва ли не в самом главном — моя жизнь сложилась весьма неудачно: я не имею сыновей. Так что как только я уйду, Счастливый Фьорд станет ничьим. Нет, даже больше, чем ничьим, потому что принадлежать незамужней женщине это, скажу я вам…
Но только больше ничего он не сказал; сел, молча смотрел в стол. Мы ничего не понимали! Да, незамужняя — это, конечно, плохо. Но незамужнюю всегда можно выдать замуж. А Сьюгред, хоть я и не терпел ее, скажу: была умная, работящая и, главное, богатая невеста. Так все тогда и стали говорить! Все тогда очень много говорили. Один Торстайн молчал. Молчал. Молчал!..
Потом сказал:
— Да, это так. И я нашел бы ей женихов. Мало того. В эти три последних дня я предлагал Сьюгред на выбор этого и этого и этого… — тут он повернулся к дочери и с гневом продолжал: — А что ты мне на все это ответила? Ну! Повтори при всех!
Сьюгред встала и ответила:
— Мне по нраву только Айгаслав, ярл Земли Опадающих Листьев. Я буду ждать его.
— Ждать! — закричал Торстайн. — Да ты в своем уме?!
— Без всякого сомнения.
— А если он не явится?
— Значит, я недостойна его.
— Так, может, ты тогда выйдешь за другого?
— Нет.
— Почему?
— А потому что не желаю.
— Сьюгред! — Торстайн был бел как снег, его всего трясло. — Одумайся! Не то я вот прямо сейчас, при всех…
— Как посчитаешь.
— Так и посчитаю. Так вот! Все слушайте! Я говорю: если я умру, а ты, дочь моя, к тому времени так и найдешь себе жениха, то с того самого дня моей смерти все мои люди становятся свободными. Вы, моя верная дружина, забираете мой корабль и уходите на нем куда пожелаете. А вы, мои рабы, снимаете ошейники, открываете мои сундуки и делите мое добро — всем поровну. А дальше… Дальше я вам уже не указчик, ибо свободные люди сами определяют свою судьбу. Да будет так! — и с этими словами Торстайн обнажил меч и троекратно прикоснулся к нему губами.
А мы смотрели на него, молчали. Потом Торстайн велел нам расходиться.
И потянулись дни за днями. Точнее, дней-то еще не было, но временами небо на востоке становилось светлей да светлей. Дружина начала готовиться к походу. Я спрашивал у них, куда они на этот раз думают идти.
— В Трантайденвик, — отвечали они. — А там уже к кому-нибудь наймемся.
Да и рабы, я видел, соберутся, спорят. Тоже, небось, решали, как им быть, куда подаваться…
А ведь Торстайн был еще жив! Но, правда, он очень постарел за это время. Стал подозрительным, неразговорчивым. Боялся, что его отравят. Ножей боялся, шорохов.
И Сьюгред была мрачная.
А ярл, конечно, не являлся. Ветер слабел и становился все теплей. Сугробы понемногу оседали и покрывались крепким настом, и наст темнел…
А после вышло солнце. Оно показалось совсем ненадолго, мы только и успели пропеть ему гимн — и оно снова закатилось. А мы пошли к столу и пировали. Торстайн был хмур и ни в какие разговоры не вступал. Испортил пир! Я даже петь не стал, да меня тогда не очень-то и просили. И разошлись мы тогда много раньше обычного. А утром…
Крик на всю усадьбу:
— Торстайн ушел!
И еще как ушел! Во сне — позорнее для йонса не придумаешь. Йонс должен уходить в бою — тогда это почетно. Йонс также может умереть на берегу, в кругу своих соратников, с мечом в руке, все рассказав, воздав дары — это еще терпимо. Но умереть во сне, не приготовившись — это большой позор не только на него, но и на всех его родных, дружинников, женщин и даже рабов. Дарки сказал в сердцах:
— Вот, дождались! Всех запятнал.
А Бьярни засмеялся и сказал:
— Ты б помолчал! Это с тебя все началось, а не с него!
— С меня?!
— А то с кого еще? Не ты ли первым закричал: «Смотрите!» Вот он и посмотрел, повел.
— А ты!..
И — слово за слово — они схватились за мечи. И пролилась бы кровь… Но я сказал:
— Глупцы! Винн подстрекает вас. Вы что, хотите, чтобы вас положили вместе с опозоренным?
И они сразу оробели и притихли, и спрятали мечи. А я опять сказал:
— Прислушайтесь! Винн ходит где-то совсем рядом.
Прислушались. Да, наст похрустывал…
И тут-то все и началось! Когда я говорил про Винна, я думал образумить их, а получилось все наоборот. Теперь я им кричал:
— Постойте! Помогите! Да разве я один здесь теперь управлюсь?
Какое там! Они как будто обезумели. Визг, топот, беготня кругом! Да, их можно, конечно, понять, но в то же время…
Да! Ну, в общем, тогда было так: еще второй фитиль не догорел, а Фьорд был уже пуст. Сперва ушли дружинники, потом ушли рабы. Торстайново добро никто не брал, хоть Сьюгред и открыла все его сундуки. Да что Торстайново они даже свое добро бросали. Брали припасы, теплую одежду и детей — и чуть ли не бегом покидали поселок. Вот так! А тут еще очаг начал дымить. Я сел возле него, взял кочергу, пошевелил уголья. Потом спросил: