Чернее черного
Шрифт:
Какой-то шум. Похоже на звон бьющейся посуды и грохот падающего стула. Дверь в ее сознании открывается, и поначалу, первые несколько секунд, никто не входит. Она ждет, затаив дыхание. Может быть, это Киф, а может быть, Моррис Уоррен, а может, их приятель Макартур, который всегда подмигивает ей при встрече.
Но в дверь вваливается ма, с трудом держась на ногах.
— Ого! — произносит она. — Наверное, мои новые таблетки. Красные, вот какие. Красные, необычно, правда? Я ему говорю в аптеке, а это точно те таблетки? А он говорит, милый оттенок, говорит он, не красный, какой же он красный. Он скорее карминный.
— Ма, — спрашивает она, — Донни
— Донни? Ушел? — удивляется мать.
— Да, — подтверждает она, — прокрался вниз по лестнице с ботинками в руках и забрал наш шиллинг на газ. Я подумала, может, он взял его на сдачу.
— О чем, ради Христа, говорит эта девочка, Глория?
— Без этого шиллинга нам придется платить за газ настоящими деньгами. На улице холодно, и я еще не завтракала.
— Донни? Ушел? — повторяет мать.
— И если он не заплатил тебе, у нас нет денег на мой обед.
— А кто позволил тебе называть его Донни, ты, выпендрежница мелкая? Когда я была маленькой, за такой разговор могли устроить черт знает что такое.
Она говорит, зачем устраивать? У нас и так, блин, черт знает что такое каждый день. Ма говорит, вот, опять ты за свое, не удивлюсь, если он выпорет тебя, и, будь уверена, удерживать я его не стану. И, стукнув кулаком по деревянной сушилке для посуды, ма смакует подробности того, что они сделают, что они сделают и чего — нет, как они будут бить ее, пока она не превратится в медузу и не поползет в школу на брюхе; тогда Эл начинает выть, рыдать и спрашивать, но что же мне есть на завтрак? А ма отвечает, кукурузные хлопья, коли газа нет, а она возражает, но ведь молока нет, а ма парирует, че, блин, я черно-белая, че ли, я, че, блин, на лугу, че ли, стою, с чего ты, блин, взяла, что я гребаная корова?
Этим все и кончается. Неизбежно. Эмми падает, утомленная собственной тирадой. Эл идет в школу на пустой желудок. На уроке изучают Священное Писание, и ее выставляют в коридор. Она просто стоит там, ничего плохого не делает. Ее замечает директор. «Снова ты!» — ревет он. Она опускает тайные отвороты, мембраны, закрывающие уши, и смотрит, как он жестикулирует и яростно морщит лоб. На перемене Тахира покупает ей пакетик чипсов. Она надеется, что ее накормят школьным обедом в долг, но у нее нет талона, и ей дают от ворот поворот. Она говорит, собаки съели мой талон, но они смеются. Ли дает ей восьмушку сэндвича с белковой пастой. По дороге домой она смотрит под ноги, ищет на тротуаре волшебный шиллинг — или настоящую денежку, или булавку. Только ей кажется, что она углядела булавку, как — бац! — натыкается прямо на Макартура. Здрасте, мистер Макартур, говорит она. Вы приманили удачу. Он подозрительно смотрит на нее. Он говорит, твоя мать считает, тебе надо преподать урок. Он протягивает руку, хватает ее за правый сосок и выкручивает его. Она кричит. Номер раз, говорит он, хочешь, я проделаю это и со вторым? Он подмигивает ей.
Солнце встает над Адмирал-драйв. Осмелится она поднять жалюзи? Она окоченела, и только ступни ее горят. Она хромает на кухню. На секунду замирает у газовых конфорок, думает, как же я зажгу их, ведь Айткенсайд унес наш шиллинг? Потом нажимает кнопку, и вспыхивает голубое пламя. Она наливает молоко в кастрюлю и ставит ее на огонь.
Звонит телефон. Это, должно быть, Колетт, думает она, решила вернуться. Встроенные часы в плите мерцают зеленым, освещая
Она осторожно поднимает жалюзи. Облака густые и темно-серые, словно дым от пожара. Луна ныряет в них, и они проглатывают луну. Загривок ноет от напряжения, на грани слуха возникает слабый высокий звук, словно ночные птицы поют в тропическом лесу — или Бог царапает ногтем по стеклу. Звук прерывистый, пульсирующий. Кажется, будто что-то — струна, проволока — натянуто до предела. Она снова опускает жалюзи, медленно, и с каждым дюймом годы шелухой облетают с нее, вот она снова стоит на кухне в Олдершоте, ей двенадцать или тринадцать лет, но если кто спросит, ей шестнадцать, конечно.
— Ма, — спрашивает она, — это правда, что ты сбежала с цирком?
— Ах, цирк, там было ужасно забавно! — Ма навеселе от трех крепких лагеров. — Твой дядя Моррис работал в том цирке, он пилил девок пополам. Хотел и меня распилить, но я сказала, хрен тебе, Моррис.
— А Глорию?
— Глорию они пилили, да. Ее кто угодно мог пилить. Она была девицей определенного сорта.
— Не знаю, что это за сорт такой. Что еще за сорт девушек, которые позволяют пилить себя пополам.
— Все ты знаешь, — говорит ма, как будто побуждая вспомнить. — Они вечно на тебе тренировались. Моррис старался не забывать своего искусства. Говорил, никогда не знаешь, когда старые трюки пригодятся, а ну как если снова придется взяться за дело. Я тысячу раз видела твою верхнюю половину в подсобке, а нижнюю — в комнате. Я видела твою левую половину на заднем дворе, в сарае, а правая в это время была бог знает где. Я говорю Моррису, надеюсь, ты знаешь, что делаешь, не забудь слепить ее обратно, прежде чем уйдешь.
Мать отхлебывает пива из банки. Откидывается назад.
— Курнуть не найдется? — спрашивает она.
— Да, — отвечает Эл, — где-то завалялись сигареты, стянула для тебя.
— Хорошая девочка, — говорит ма, — заботливая. В смысле, некоторые дети таскают одни конфеты, только о себе и думают. А ты — хорошая девочка. Эли, иногда мы ссоримся, потом миримся, но это нормальные отношения матери и дочери. Мы похожи, понимаешь. Вот почему мы не всегда ладим. Когда я говорю «похожи», я не имею в виду, что внешне, конечно, да и умом тебе со мной не тягаться, видишь ли, в школе я все на лету схватывала, да и весила не больше, чем птичка, в то время как ты, ну, ты не семи пядей во лбу, и ничего тут не поделаешь, дорогая, а что до твоего размера, не секрет, что некоторым мужиками нравится как раз такой тип, Макартуру например. Когда он заплатил за тебя, он сказал, Эмми, хорошо, что ты не продаешь ее на вес.
— Макартур так сказал? — переспрашивает она.
Ма вздыхает, веки ее дрожат.
— Эл, — говорит она, — принеси мне новую красную таблетку. Ну, каминную. Принесешь?
Какой это год? Эл проводит рукой по телу. Груди уже есть или только намеки на них? Бессмысленно щупать собственную плоть в поисках точного ответа — ты его не получишь. Она заваривает горячим молоком чайную ложку растворимого кофе. Она слишком слаба, чтобы сделать что-то еще, поэтому сидит не шевелясь.