Чернильный орешек
Шрифт:
Когда они охотились, Анна и Рейнольд без труда могли отделиться от остальной компании, поскольку – не говоря о Психее, быстрой и неудержимой – у Рейнольда Саймондса была самая лучшая лошадь, так что Анне оставалось лишь пуститься через поля по такому дерзкому маршруту, на который никто другой и не осмелился бы. Ну а Рейнольд просто следовал за ней, и вскоре они оказывались в весьма подходящем леске или рощице в приятном одиночестве.
Поначалу они просто разговаривали. Анна по-прежнему восседала на Психее, а Рейнольд стоял себе, держа обеих лошадей и прислонившись к плечу Психеи, и смотрел на, Анну снизу вверх своими ясными и дерзкими глазами. Но вскоре молодой
– Нет-нет, я не могу. Мы должны вернуться, а не то остальные заинтересуются, куда мы подевались.
А потом, ясное дело, наступил день, когда Анна привычно повторила это, только он не отпустил ее, а сжал еще крепче, посмотрел ей прямо в лицо и со своей убийственной улыбкой сказал:
– Вы дразнили меня уже достаточно долго, госпожа Анна. На этот раз я вас так просто не отпущу.
– Но вы должны… должны… я не могу! Ну пожалуйста, Рейнольд!
– Да разве ты не любишь меня, Анна? Ну давай же, признавайся! Я-то знаю, что любишь.
Анна, залившаяся румянцем, смогла лишь кивнуть в ответ.
– А тогда… зачем же отказывать мне в том, чего хотим мы оба? Ты разве не знаешь, что военное счастье сурово к влюбленным? В любой момент может начаться бой – и тогда кто знает, вернусь ли я назад? Завтра я уж могу быть мертв, Анна, подумай об этом!
– О, нет! Не говори так!
Тут уж Рейнольд обнял ее совсем крепко.
– Вот представь, что меня завтра убьют, – продолжал он истязать ее, – и тебе придется доживать свой век, зная, что это была наша последняя встреча. Не сопротивляйся, – говорил он, целуя ее лоб и глаза и приближаясь к губам, – ты ведь слишком любишь меня, чтобы отказать мне. Подари же мне свою любовь, Анна.
А губы его между тем опускались еще ниже, к горлу, к груди, и Анна неожиданно обнаружила, что и говорить она толком не может из-за стеснения в груди.
От страстного желания Анна испытывала слабость и головокружение, но все-таки ей удалось прошептать:
– Но, Рейнольд… а что, если я… – было трудно произнести это, ибо воспитывали ее в благопристойности. – Если я… забеременею?
Он уже ощущал в своих объятиях уступчивую вялость ее тела и понимал, что сопротивление сломлено. Что ж, он подумал и об этом.
– Тогда мы поженимся, – небрежно произнес Рейнольд.
У нее ведь должно быть приличное приданое, прикинул он, что не могло оставить его равнодушным: Рейнольд был младшим сыном в семье, и скромное состояние родителей должен унаследовать его брат Сэм, а ему самому там мало что досталось бы. Анна была довольно глупа, чтобы как-то ограничивать его жизнь после того, как они поженятся. Пока она будет слепо верить, что он любит ее, он сможет делать все, что его душе угодно, ну а одурачить ее – дело нехитрое. Рейнольд вообще мало что теряет: если Анна и в самом деле забеременеет, он получит жену с хорошим приданым и богатой родней, ну а если нет – то военная судьба скоро унесет его далеко-далеко от этих краев.
– Но… – Анна все еще колебалась, хотя его руки уже проворно проскользнули под ее корсаж, – но мой отец никогда не согласится… он не позволит нам пожениться…
Еще бы: Рейнольд, младший сын какого-то мелкого землевладельца, без собственного имения! Анна не могла выразить этого словами, но понимала, что Эдмунд с презрением отнесется к подобной партии. Но теперь было слишком поздно сопротивляться. Кровь бурлила в ее жилах, а сильные руки Рейнольда уже осторожно опускали ее на землю.
– Ничего, я заставлю его дать согласие на брак. Поверь мне: все будет хорошо. Ну, поцелуй же меня, Анна, и подари мне свою любовь…
Лошади мирно пощипывали нежные молодые листья боярышника, и единственным звуком, нарушавшим эту мирную тишину, было шуршание кустов и тихое позвякивание их удил, когда животные тянули к себе листья.
В январе 1644 года в разгар самой худшей из зим, которые хранит память, двадцать две тысячи шотландцев пересекли замерзшую реку Твид, хором распевая псалмы. После сражения при Ньюбери [44] парламент подписал договор с шотландской ассамблеей, согласившись обратить всю Англию в пресвитерианство по шотландскому образцу, если шотландцы помогут «круглоголовым» разгромить короля. Ньюкасл выступил из Йорка в надежде сдержать шотландцев одноименного с ним города, Ньюкасла, и не дать им соединиться с армией Ферфакса, по-прежнему удерживавшей порт Гул.
44
Сражение при Ньюбери (так называемое «первое») состоялось двадцатого сентября 1643 года, не дав перевеса ни одной из сторон Его не следует путать со «вторым», куда более масштабным сражением при Ньюбери, двадцать седьмого октября 1644 года
А дальше к югу опасность нависла над городом Ньюарк. Это был жизненно важный пункт между севером и югом, который удерживали роялисты во главе с сэром Джоном Хендерсоном. Но уже в марте парламентские силы под командованием сэра Джона Мелдрума осадили Ньюарк, и Хендерсон отправил в Оксфорд к королю слезную мольбу о помощи. Король послал за Рупертом, который тогда находился в Шрусбери и занимался государственными делами в качестве губернатора Уэльса. Руперт немедленно двинулся походным маршем на Ньюарк. С ним был лишь небольшой отряд: часть его личного кавалерийского полка и часть полка принца Уэльского. Однако по мере продвижения Руперт сумел собрать целую армию, забирая солдат в каждом королевском гарнизоне, мимо которого он проходил.
Ядром этого собранного с миру по нитке войска была несгибаемая, ныне уже ставшая знаменитой кавалерия Руперта, состоявшая из таких людей, как Даниел О'Нейл, Гамиль и Кит. По-прежнему лихие и беспощадные, они утратили свою прежнюю беззаботность и жизнерадостность. Настроение их зависело от Руперта, а принц пребывал в горьком разочаровании. Сражался он, как и его солдаты, отчаяннее, чем кто бы то ни было, и тем не менее принц не мог не замечать, что Все, чего они достигли, пускается на ветер дилетантскими действиями королевского окружения.
А с тех пор, как к ним присоединилась королева, внеся в жизнь двора еще большее легкомыслие, дела пошли так, что хуже некуда. По мнению Руперта, король и его придворные, похоже, стали считать войну серией опасных интерлюдий в настоящей жизни королевского двора. Дух интриги был необходим придворным, как воздух, война же только развлекала их, в той мере, в какой она давала простор для новых интриг. А Руперт, прямой, откровенный, никогда не отличавшийся тактичностью, нажил себе так много врагов, что недостатка в заговорах и сплетнях не было. Пока он совершал дерзкие переходы и сражался, они красовались при дворе, плели свои паучьи сети и награждали друг друга новыми титулами.