Живешь, не чувствуя вериг,живешь – бежишь туда-сюда.– Ну как, старик? – Да так, старикЖивешь – и горе не беда.– Но вечером, но в тишине,но сам с собой наедине,когда звезда стоит в окне,как тайный соглядатай,и что-то шепчет коридор,как ростовщик и кредитор,и въедливый ходатай…Живешь, не чувствуя вериг,и все на свете трын-трава.– Ну как, старик? – Да так, старикДавай, старик, качай права!– Но вечером, но в тишине,но сам с собой наедине,когда звезда стоит в окне,как тайный соглядатай…Итак – не чувствуя вериг,среди измен, среди интриг,среди святых, среди расстриг,живешь – как сдерживаешь крик.Но вечером, но в тишине…
Воспоминанье о Марусе
Маруся рано будила меня,поцелуями покрывала,и я просыпался на ранней зареот Марусиных поцелуев.Из сада заглядывала в окнояблоневая ветка,и яблоко можно было сорвать,едва протянув руку.Мы срывали влажный зеленый плод,надкусывали и бросали —были августовские плодытерпки и горьковаты.Но не было времени у нас, чтобы ждать,когда они совсем поспеют,и грустно вспыхивали вдалекелейтенантские мои звезды.А яблоки поспевали потом,осыпались, падали наземь,и тихо по саду она бреламимо плодов червонных.Я уже не помню ее лица,не вспомню, как ни стараюсь.Только вкус поцелуев на ранней заре,вкус несозревших яблок.
Как показать осень
Еще не осень – так, едва-едва.Ни опыта еще, ни мастерства.Она еще разучивает гаммы.Не вставлены еще вторые рамы,и тополя бульвара за окномеще монументальны, как скульптура.Еще упруга их мускулатура,но день-другой —и все пойдет на спад,проявится осенняя натура,и, предваряя близкий листопад,листва зашелестит, как партитура,и дождь забарабанит невпопадпо клавишам,и вся клавиатурапойдет плясать под музыку дождя.Но стихнет,и немного погодя,наклонностей опасных не скрывая,бегом-бегомпо линии трамваяпомчится лист опавший,отрываятройное сальто,словно акробат.И надпись «Осторожно, листопад!»,неясную тревогу вызывая,раскачиваться будет,как набат,внезапно загудевший на пожаре.И тут мы впрямь увидим на бульварестолбы огня.Там будут листья жечь.А листья будут падать,будут падать,и ровный звук,таящийся в листве,напомнит о прямом своем родствес известною шопеновской сонатой.И тем не мене,листья будут жечь.Но дождик уже реже будет течь,и листья будут медленней кружиться,пока бульвар и вовсе обнажится,и мы за ним увидим в глубинефонарьу театрального подъездана противоположной стороне,и белый лист афиши на стене,и профиль музыканта на афише.И мы особо выделим слова,где речь идет о нынешнем концертефортепианной музыки,и в центрестоит – «Шопен, соната № 2».И словно бы сквозь сон,едва-едвакоснутся нас начальные аккордышопеновского траурного маршаи станут отдаляться,повторяясьвдали,как позывные декабря.И матовая лампа фонарязатеплится свечением несмелыми высветит афишу на стене.Но тут уже повалит белым-белым,повалит густо-густобелым-белым,но это уже – в полной тишине.
Сон о рояле
Я видел сон – как бы оканчивализ ночи в утро перелет.Мой легкий сон крылом покачивал,как реактивный самолет.Он путал карты, перемешивал,но, их мешая вразнобой,реальности не перевешивал,а дополнял ее собой.В конце концов, с чертами вымысласмешав реальности черты,передо мной внезапно выросломерцанье этой черноты.Как бы чертеж земли,погубленной какой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.Рояль был старый, фирмы Беккера,и клавишей его грядаказалась тонкой кромкой берега,а дальше – черная вода.А берег был забытым кладбищем,как бы окраиной его,и там была под каждым клавишеммогила звука одного.Они давно уже не помнили,что были плотью и душойкакой-то праздничной симфонии,какой-то музыки большой.Они лежали здесь, покойники,отвоевавшие свое,ее солдаты и полковники,и даже маршалы ее.И лишь иной, сожженный заживо,еще с трудом припоминалее последнее адажио,ее трагический финал…Но вот, едва лишь тризну справивший,еще не веря в свой закат,опять рукой коснулся клавишейее безумный музыкант.И поддаваясь искушению,они построились в полки,опять послушные движениюего играющей руки.Забыв, что были уже трупами,под сенью нотного листаони за флейтами и трубамипривычно заняли места.Была безоблачной прелюдия.Сперва трубы гремела медь.Потом пошли греметь орудия,пошли орудия греметь.Потом пошли шеренги ротные,шеренги плотные взводов,линейки взламывая нотные,как проволоку в пять рядов.Потом прорыв они расширили,и пел торжественно металл.Но кое-где уже фальшивили,и кто-то в такт не попадал.Уже все чаще они падали.Уже на всю вторую частьраспространился запах падали,из первой части просочась.И сладко пахло шерстью жженою,когда, тревогой охватив,сквозь часть последнюю, мажорную,пошел трагический мотив.Мотив предчувствия, предвестия того,что двигалось сюда,как тема смерти и возмездияи тема Страшного суда.Кончалась музыка и корчилась,в конце едва уже звеня.И вскоре там, где она кончилась,лежала черная земля.И я не знал ее названия —что за земля, что за страна.То, может быть, была Германия,а может быть, и не она.Как бы чертеж земли,погубленной какой-то страшною виной,огромной крышкою обугленноймерцал рояль передо мной.И я, в отчаянье поверженный,с тоской и ужасом следил за тем,как музыкант помешанныйопять к роялю подходил.
«Эта тряска, эта качка…»
Эта тряска, эта качка —ничего в ней нет такого.Это школьная задачка —поезд шел из пункта А.Это маленькая повестьвсе о том же – ехал поезд,ехал поезд, ехал поездк пункту Б из пункта А.Это все куда как просто,время, скорость, расстоянье,время множится на скорость,восемь пишем, два в уме.Дождь и ветер, дым и сажа,три страницы, два пейзажа,трубы, церковь, элеватор,две березки на холме.Это все куда как просто,повесть, школьная задачка,мы свое уже решили,мы одни уже в купе.Мы дочитываем повесть,повесть, школьная задачка,будка, стрелка, водокачка,подъезжаем к пункту Б.Что ж, плати за чай и сахар,за два ломтика лимона —вкус лимона, вкус железа,колеи двойная нить.Остается напоследоктри-четыре телефона —три-четыре телефона,куда можно позвонить.
Воспоминанье о красном снеге
Я лежал на этом снегуи не знал,что я замерзаю,и лыжи идущих мимопоскрипывалипочти что у моего лица.Близко горела деревня,небо было от этого красным,и снег подо мноюбыл красным,как поле маков,и было тепло на этом снегу,как в детствепод одеялом,и я уже засыпал,засыпал,возвращаясь в детствопод стук пролеткипо булыжнику мостовой,на веранду,застекленную красным,где красные помидоры в тарелке,и золотые шары у крылечка —звук пролетки,цоканье лошадиных подковпо квадратикамкрасных булыжин.
«Темный свод языческого храма…»
Темный свод языческого храма.Склад и неусыпная охрана.Цепь, ее несобранные звенья.Зрительная память, память зренья…Тайный склад и строгая охрана.Полотно широкого экрана.Магниевых молний озаренья.Зрительная память, память зренья…Но – и полотно киноэкранаи – незаживающая рана,и – неутихающая мукаповторенья пройденного круга.О, необъяснимое стремленьена мгновенье выхватить из мракаберег, одинокое строенье,женский профиль, поле, край оврага,санки, елку, нитку канители,абажур за шторкою метели,стеклышко цветное на веранде,яблоко зеленое на ветке…Память зренья, своеволье, прихоть,словно в пропасть без оглядки прыгать,без конца проваливаться, падатьв память зренья, в зрительную память,и копать под черными пластами,в памяти просеивать, как в сите,слыша, как под черными крестами —откопайте! – просят – воскресите!..Я копаю, день и ночь копаю,осторожно почву разгребаю,на лопату опершись, курю,– Бедный Йорик! – тихо говорю.
«Сколько нужных слов я не сказал…»
Сколько нужных слов я не сказал,сколько их, ненужных, обронил.Сколько я стихов не написал.Сколько их до срока схоронил.Посреди некошеной травы,в чаще лебеды и лопухов,шапку сняв с повинной головы,прохожу по кладбищу стихов.Ни крестов, ни траурных знаменв этом месте темном и глухом.Звездочки стоят вместо именпо три, по три, по три над стихом.Голова повинная, молчу.Вглядываюсь вдаль из-под руки.Ставлю запоздалую свечувозле недописанной строки.Тихий свет над черною травой.Полночь неподвижна и тиха.Кланяюсь повинной головойпраху Неизвестного стиха.
Время зимних метелей
Фрагменты сценария
Посредине фильма снег идет.Человек по улице идет…Снег валит на город густо-густо,снег гребут лопатой с тротуара,грузят на машины —и в машинахза город торжественно везут.Снег лежит на шапках у прохожих,на плечах прохожих и на спинах,и они его неутомимона себе по городу несут.Где-то в этом городе огромномчеловек звонит из автомата.Женщина звонит из автоматагде-то на другом конце земли,где-то на другом конце Вселенной,на какой-то улице соседней —долгие протяжные гудкив телефонных мечутся кабинах,в призрачно мерцающих глубинахдолгие протяжные гудки,как сигналы спутников случайных,тщетно окликающих друг друга.Все быстрей,быстрей вращенье круга,диски, телефонные круги,все быстрее —диски,диски,диски,бешено вертящиеся диски,диски,телефонные круги,диски – сумасшедшие колесапаровозаи электровоза,электричкии автомобиля,диски,телефонные круги,диски-бубны,диски-барабаны,цирки,карусели,балаганы,диски,телефонные кругирадиолыи магнитофона,в городском саду аттракциона —чертово вращенье колеса.Человек звонит из автомата,женщина звонит из автомата,вот его глаза,ее глаза —два бездонных,два бессонных круга,где сейчас неистовствует вьюга,и сквозь них,сквозь вьюгу,сквозь пургу —два огромных телефонных диска,два огромных круглых обелискана равнине белой, на снегу.
Новый год у Дуная
Камень старинный, башни, мосты, ограды.Гостеприимны древние эти грады.Благословенны тихие эти веси.Колокола воскресные в поднебесье.Под куполами, золотом, синевоюя с непокрытой шествую головою.Колокол, солнце, елка стоит, сверкая.День новогодний – боже, теплынь какая!День новогодний, теплый, весенний, синий.А в эту пору снег идет над Россией.Ветер гудит по нашим великим рекам.Снег над Россией. Что там, за этим снегом?Что там за снегом – что он, кого он прячет?Кто там за ним вздыхает, смеется, плачет?Кто там сейчас в лесу над костром колдует,дует в огонь, в озябшие руки дует?Господи, дай им солнца, тепла, капели!Дай, чтоб скорее птицы в лесу запели!Синью наполни очи лесных проталин!..К старости, что ли – стал я сентиментален.Даже не думал, что напишу такое…Хрустнула ветка где-то в лесном покое.Скрипнули сани и затерялись в поле.И никуда не деться от этой боли.Ветер гудит по северным нашим рекам.Снег над Россией. Что там, за этим снегом?
