Желтый рисунок в забытом журнале старинном,начало столетья.Старый журнал запыленный,где рой ангелочков пасхальныхбесшумно порхаетпо выцветшим желтым страницам и самодержец российскийна тусклой обложке журнальнойстоит, подбоченясь картинно.Старый журнал, запыленный, истрепанный,бог весть откуда попавший когда-то ко мне,в мои детские руки.Желтый рисунок в журнале старинном – огромное судно,кренясь,погружается медленно в воду —тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно,ничего невозможно поделать.Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчанье,вопли отчаянья, ужас.Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,игрушки, обломки.– Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! —(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) —мы потонем,тут нет больше места!..Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,сгусток, сцепленье, сплетенье.С детской поры моей, как наважденье,все то же виденье,все та же картина встает предо мной,неизменно во мне вызываячувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,кто был мне неведом.…Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,вопли отчаянья —тонет «Титаник».Тонет
«Титаник» – да полно, когда это было,ну что мне,какое мне дело!Но засыпаю – и снова кошмаром встает предо мноювсе то же виденье,и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,тревоги и ужаса —тонет «Титаник»!
Попытка оправданья
О, все эти строки, которые я написал,и все остальные, которые я напишу, —я знаю, и все они вместе, и эти, и те,не стоят слезинки одной у тебя на щеке.Но что же мне делать с проклятым моимремеслом,с моею бедою, с постыдной моей маетой!И снова уходит земля у меня из-под ног,и снова расходится слово и дело мое.Так, может быть, к черту бумагу, и перья на слом,и сжечь корабли бесполезной флотилии той!Но что же мне делать с проклятым моимремеслом,с моею старинной, бессонной моей маетой!Все бросить, и броситься в ноги, прийти, осушить,приникнуть губами – все брошу, приду, осушу —дрожащую капельку, зернышко горькой росы,в котором растет укоризна и зреет упрек.О да, укоризна, всемирный разлад и разлом,все бури и штормы пяти потрясенных морей…И все-таки что же мне делать с моим ремеслом,с моею бедой, с бессонною мукой моей!И вновь меня требует совесть на праведный суд.И речь тут о сути самой и природе греха.И все адвокаты на свете меня не спасут —я сам отвечаю за грешную душу стиха.И вот я две муки неравных кладу на весы,две муки, две боли, сплетенные мертвым узлом.Но капелька эта, но зернышко горькой росы…И все-таки что же мне делать с моим ремеслом!О слово и дело, я вас не могу примирить,и нет искупленья, и нет оправданья греху.И мне остается опять утешать себя тем,что слово и есть настоящее дело мое.Да, дело мое – это слово мое на листе.И слово мое – это тело мое на кресте.Свяжи мои руки, замкни мне навечно уста —но я ведь и сам не хочу, чтобы сняли с креста.О слово и дело, извечный разлад и разлом.Но этот излом не по-детски сведенных бровей!..Так что же мне делать с проклятым моим ремесломи что же мне делать с горчайшей слезинкой твоей!
«Светлый праздник бездомности…»
Светлый праздник бездомности,тихий свет без огня.Ощущенье бездонностиавгустовского дня.Ощущенье бессменностипребыванья в тишии почти что бессмертностисвоей грешной души.Вот и кончено полностью,вот и кончено с ней,с этой маленькой повестьюнаших судеб и дней,наших дней, перемеченныхторопливой судьбой,наших двух переменчивых,наших судеб с тобой.Поддень пахнет кружениемдальних рощ и лесов.Пахнет вечным движениемпривокзальных часов.Ощущенье беспечности,как скольженье на льду.Запах ветра и вечностиот скамеек в саду.От рассвета до полночитишина и покой.Никакой будто горечии беды никакой.Только полночь опустится,как догадка о том,что уже не отпуститсяни сейчас, ни потом,что со счета не сброситсяни потом, ни сейчаси что с нас еще спросится,еще спросится с нас.
Ялтинский домик
Вежливый доктор в старинном пенсне и с бородкой,вежливый доктор с улыбкой застенчиво-кроткой,как мне ни странно и как ни печально, увы, —старый мой доктор, я старше сегодня, чем вы.Годы проходят, и, как говорится, сик транзитглория мунди, – и все-таки это нас дразнит.Годы куда-то уносятся, чайки летят.Ружья на стенах висят, да стрелять не хотят.Грустная желтая лампа в окне мезонина.Чай на веранде, вечерних теней мешанина.Белые бабочки вьются над желтым огнем.Дом заколочен, и все позабыли о нем.Дом заколочен, и нас в этом доме забыли.Мы еще будем когда-то, но мы уже были.Письма на полке пылятся – забыли прочесть.Мы уже были когда-то, но мы еще есть.Пахнет грозою, в погоде видна перемена.Это ружье еще выстрелит – о, непременно!Съедутся гости, покинутый дом оживет.Маятник медный качнется, струна запоет…Дышит в саду запустелом ночная прохлада.Мы старомодны, как запах вишневого сада.Нет ни гостей, ни хозяев, покинутый дом.Мы уже были, но мы еще будем потом.Старые ружья на выцветших старых обоях.Двое идут по аллее – мне жаль их обоих.Тихий, спросонья, гудок парохода в порту.Зелень крыжовника, вкус кисловатый во рту.
Человек, строящий воздушные замки
Он лежит на травепод соснойна поляне леснойи, прищурив глаза,неотрывно глядит в небеса —не мешайте ему,он занят,он строит,он строит воздушные замки.Галереи и арки,балконы и башни,плафоны,колонны,пилоны,пилястры,рококо и барокко,ампири черты современного стиля,и при всемсовершенство пропорций,изящество линий —и какое богатство фантазии,выдумки, вкуса!На лугу,на речном берегу,при луне,в тишине,на душистой копне,он лежит на спинеи, прищурив глаза,неотрывно глядит в небеса —не мешайте,он занят,он строит,он строит воздушные замки,он весь в небесах,в облаках,в синеве,еще масса идей у него в голове,конструктивных решенийи планов,он уже целый город воздвигнутьдаже сто городов —заходите, когда захотите,берите,живите!Он лежит на спине,на дощатом своем топчане,и во сне,закрывая глаза,все равно продолжает глядеть в небеса,потому что не может не строитьсвоих фантастических зданий.Жаль, конечно,что жить в этих зданьях воздушных,увы, невозможно,ни мне и ни вам,ни ему самому,никому,ну а все же,а все же,я думаю,нам не хватало бы в жизни чего-тои было бы нам неуютней на свете,если б не эти невидимые сооруженьяиз податливой глинывоображенья,из железобетонных конструкцийэнтузиазма,из огнем обожженных кирпичиковбескорыстьяи песка,золотого песка простодушья, —когда бы не он,человек,строящий воздушные замки.
«Вдали полыхнула зарница…»
Вдали полыхнула зарница.Качнулась за окнами мгла.Менялась погода – сменитьсяпогода никак не могла.И все-таки что-то менялось.Чем дальше, тем резче и злейменялась погода, менялосьстроенье ночных тополей.И листьев бездомные тени,в квартиру проникнув извне,в каком-то безумном смятеньекачались на белой стене.На этом случайном квадрате,мятежной влекомы трубой,сходились несметные ратина братоубийственный бой.На этой квадратной арене,где ветер безумья сквозил,извечное длилось бореньеиздревле враждующих сил.Там бились, казнили, свергали,и в яростном вихре погонькороткие сабли сверкалии вспыхивал белый огонь.Там, памятью лета томима,томима всей памятью лет,последняя шла пантомима,последний в сезоне балет.И в самом финале балета,его безымянный солист,участник прошедшего лета,последний солировал лист.Последний бездомный скиталецшел по полю, ветром гоним,и с саблями бешеный танецбежал, задыхаясь, за ним.Скрипели деревья неслышно.Качалась за окнами мгла.И музыки не было слышно,но музыка все же была.И некто с рукою, воздетойк невидимым нам небесам,был автором музыки этой,и он дирижировал сам.И тень его палочки жесткой,с мелодией той в унисон,по воле руки дирижерскойсобой завершала сезон…А дальше из сумерек дома,из комнатной тьмы выплывалрисунок лица молодого,лица молодого овал.А дальше, виднеясь нечеткосквозь комнаты морок и дым,темнела короткая челканад спящим лицом молодым.Темнела, как венчик терновый,плыла, словно лист по волнам.Но это был замысел новый,покуда неведомый нам.
«Замирая, следил, как огонь подступает к дровам…»
Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи…Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворецупорхнул за окошко, и песенке нашей конец.Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.Как трава на пожаре, остались от песни слова.Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.А словам еще больно, словам еще хочется петь.Но у Рижского взморья все тише стучат поезда.В заметенном окне полуночная стынет звезда.Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,опускается занавес белых январских снегов.Опускается занавес белый над сценой пустой.И уходят волхвы за неверной своею звездой.Остывает залив, засыпает в заливе вода.И стоят холода, и стоят над землей холода.
«Как зарок от суесловья, как залог…»
Как зарок от суесловья, как залоги попытка мою душу уберечь,в эту книгу входит море – его слог,его говор, его горечь, его речь.Не спросившись, разрешенья не спросив,вместе с солнцем, вместе в ветром на паях,море входит в эту книгу, как курсив,как случайные пометки на полях.Как пометки – эти дюны, эта даль,сонных сосен уходящий полукруг…Море входит в эту книгу, как деталь,всю картину изменяющая вдруг.Всю картину своим гулом окатив,незаметно проступая между строк,море входит в эту книгу, как мотивбесконечности и судеб и дорог.Бесконечны эти дюны, этот бор,эти волны, эта темная вода…Где мы виделись когда-то? Невермор.Где мы встретимся с тобою? Никогда.Это значит, что бессрочен этот срок.Это время не беречься, а беречь.Это северное море между строк,его говор, его горечь, его речь.Это север, это северные льды,сосен северных негромкий разговор.Голос камня, голос ветра и воды,голос птицы из породы Невермор.
Годы
Годы двадцатые и тридцатые,словно кольца пружины сжатые,словно годичные кольца,тихо теперь покоятсягде-то во мне,в глубине.Строгие годы сороковые,годы,воистинуроковые,сороковые,мной не забытые,словно гвозди, в меня забитые,тихо сегодня живут во мне,в глубине.Пятидесятые,шестидесятые,словно высоты, недавно взятые,еще остывшие не вполне,тихо сегодня живут во мне,в глубине.Семидесятые годы идущие,годы прошедшие,годы грядущиебольше покуда еще вовне,но есть уже и во мне.Дальше – словно в тумане судно,восьмидесятые —даль в снегу,и девяностые —хоть и смутно,а все же представить еще могу,Но годы двухтысячныеи дате —не различимые мною дали —произношу,как названья планет,где никого пока еще нети где со временем кто-то будет,хотя меня уже там не будет.Их мой век уже не захватывает —произношу их едва дыша —год две тысячи —сердце падаети замирает моя душа.
Белая баллада
Снегом времени нас заносит – все больше белеем.Многих и вовсе в этом снегу погребли.Один за другим приближаемся к своим юбилеям,белые, словно парусные корабли.И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные.И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед.Пятидесяти орудий залпы неслышные.Пятидесяти невидимых молний свет.И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья.И вечным прощеньем пахнущая трава.…Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.Последней Надежды туманные острова.И снова подводные рифы и скалы опасные.И снова к глазам подступает белая мгла.Ну что ж, наше дело такое – плывите, парусные!Может, еще и вправду земля кругла.И снова нас треплет качка осатанелая.И оста и веста попеременна прыть.… В белом снегу,как в белом тумане,флотилия белая.Неведомо, сколько кому остается плыть.Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.След за кормою – тоненькая полоса.В белом снегу,как в белом тумане,медленно таютпопутного ветра не ждущие паруса.