«Окрестности, пригород – как этот город зовется?…»
Б. Слуцкому
Окрестности, пригород – как этот город зовется?И дальше уедем, и пыль за спиною завьется.И что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, —окрестности, пригород, город – как звать этот городЧего мы тут ищем? У нас опускаются руки.Нельзя возвращаться, нельзя возвращаться на круги.Зачем нам тот город, встающий за клубами пыли, —тот город, те годы, в которых мы молоды были?Над этой дорогой трубили походные трубы.К небритым щекам прикасались горячие губы.Те губы остыли, те трубы давно оттрубили.Зачем нам те годы, в которых мы молоды были?Но снова душа захолонет и сердце забьется —вон купол и звонница – как эта площадь зовется?Вон церковь, и площадь, и улочка – это не та ли?Не эти ли клены над нами тогда облетали?Но сад затерялся среди колоколен и башен.Но дом перестроен, но старый фасад перекрашен.Но тех уже нет, а иных мы и сами забыли,лишь память клубится над ними, как облачко пыли.Зачем же мы рвемся сюда, как паломники в Мекку?Зачем мы пытаемся дважды войти в эту реку?Мы с прошлым простились, и незачем дважды прощаться.Нельзя возвращаться на круги, нельзя возвращаться.Но что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, —окрестности, пригород, город – как звать этот город?
Молитва о возвращенье
Семимиллионный город не станет меньше,если один человек из него уехал.Но вот один человек из него уехал,и город огромный вымер и опустел.И
вот я иду по этой пустой пустыне,куда я иду, зачем я иду, не знаю,который уж день вокруг никого не вижу,и только песок скрипит на моих зубах.Прости, о семимиллионный великий город,о семь миллионов добрых моих сограждан,но я не могу без этого человека,и мне никого не надо, кроме него.Любимая, мой ребенок, моя невеста,мой праздник, мое мученье, мой грешный ангел,молю тебя, как о милости, – возвращайся.Я больше ни дня не вынесу без тебя!(О господи, сделай так, чтоб она вернулась,о господи, сделай так, чтоб она вернулась,о господи, сделай так, чтоб она вернулась,ну что тебе стоит, господи, сделать так!)И вот я стою один посреди пустыни,стотысячный раз повторяя, как заклинанье,то имя, которое сам я тебе придумал,единственное, известное только мне.Дитя мое, моя мука, мое спасенье,мой вымысел, наважденье, фата-моргана,синичка в бездонном небе моей пустыни,молю тебя, как о милости, – возвратись!(О господи, сделай так, чтоб она вернулась,о господи, сделай так, чтоб она вернулась,о господи, сделай так, чтоб она вернулась,ну что тебе стоит, господи, сделать так!)И вот на песке стою, преклонив колена,стотысячный раз повторяя свою молитву,и чувствую – мой рассудок уже мутитсяи речь моя все невнятнее и темней.Любимая, мой ребенок, моя невеста(но я не могу без этого человека),мой праздник, мое мученье, мой грешный ангел(но мне никого не надо, кроме него),мой вымысел, наважденье, фата-моргана(о господи, сделай так, чтоб она вернулась),синичка в бездонном небе моей пустыни(ну что тебе стоит, господи, сделать так)!
«Что-то случилось, нас все покидают…»
Что-то случилось, нас все покидают.Старые дружбы, как листья опали.…Что-то тарелки давно не летают.Снежные люди куда-то пропали.А ведь летали над нами, летали.А ведь кружили по снегу, кружили.Добрые феи над нами витали.Добрые ангелы с нами дружили.Добрые ангелы, что ж вас не видно?Добрые феи, мне вас не хватает!Все-таки это ужасно обидно —знать, что никто над тобой не летает.Лучик зеленой звезды на рассвете.Красной планеты ночное сиянье.Как мне без вас одиноко на свете,о недоступные мне марсиане!Снежные люди, ну что ж вы, ну где вы,о белоснежные нежные девы!Дайте мне руки, раскройте объятья,о мои бедные сестры и братья!…Грустно прощаемся с детскими снами.Вымыслы наши прощаются с нами.Крыльев не слышно уже за спиною.Робот храпит у меня за стеною.
Из цикла «Старинные петербургские гравюры»
Плач о майоре Ковалеве
Это надо же, как распустились иные носы,это надо же, как распустились!Не простились ни с кем, никого не спросились,по Питеру шляться пустились!Плачь, коллежский асессор, майор Ковалев,о своей драгоценной пропаже,плачь о сыне возлюбленном, чаде заблудшем своем,плачь о носе своем несравненном!Это надо же, экий проказник бесстыжий,шалун, шалопай,вы подумайте, экий негодник!Нос – жуир, донжуан, прощелыга и щеголь,повеса и мот,греховодник и дамский угодник!Франт в мундире с шитьем золотым, и при шпаге,и в шляпе с плюмажем,разъезжает в карете, скажите пожалуйста,чем вам не статский советник!Стыд и срам, господа,ну пускай бы там палец мизинный какойили что-нибудь в этаком роде —а ведь это же нос, господа, нос по Питеру бродитпри всем при честном-то народе!Да уже при одной только мысли об этом,представьте,впадает в смущеньедаже сам надзиратель квартальный, и пристав,и прочие все благородные люди…Плачь, майор Ковалев, плачь, коллежский асессор,кричи и стенай,пред святыми молись образами!Громче плачь, рви рубаху нательную,бей себя в грудь,день и ночь обливайся слезами!Ибо самое страшное в нашей историидаже совсем и не это, по сути,ибо самого главного ты и не знаешь покуда,и ведать не можешь,понеже все тайной покрыто глубокой.…Он вернется к тебе, твое чадо любезное,блудный твой нос,твоя плоть,твоей плоти безгрешной частица.Блудный сын твой вернется к тебе,блудный нос твой однажды к тебе возвратится.Только он ли, не он ли вернется к тебе, —вот где главная видится нам закавыка.Что как черти его подменили, другим заменили,хотя и отменно похожим по внешнему виду?Ты премногие беды приимешь, майор Ковалев, от него,ты претерпишь ещепревеликие муки,и однажды ты все же отвергнешь его,ты отторгнешь егопо суровым законам врачебной науки.По законам природы отторгнешь его,по суровым законам премудрой природы,ибо плоть его будет, майор Ковалев,несовместна отныне с твоею.…Поздний зимний рассвет петербургский,ах, что-то случится сегодня,ах, что-то, должно быть, случится!Ну-ка, выглянь в окошко, майор Ковалев,кто-то в дверь твою тихо стучится.Вот уже и по лестнице слышится шарканье ног,вот уже в глубине коридораслышен звук характерный сморканьяи топот шагов —грозный шаг твоего Командора.
Плач о господине Голядкине
Господин Голядкин, душа моя,человече смиренный и тихий,вольнодумец тишайший, бунтарь незадачливый,сокрушитель печальный!Это что за погода у нас,что за ветер такой окаянный!Это что за напасти такие одна за другоюна голову нашу!Господин Голядкин, душа моя,старый питерский житель,утешитель опальный, бедолага отпетый,страстотерпец строптивый!Это что там за мерзкие рожи мелькаютза этой треклятой вьюгоюна Невском прошпекте,что за гнусные хари, что за рыла свиные,Люциферово грязное семя!Господин Голядкин, душа моя,человек незлобливый и кроткий,вольтерьянец смиренный,Дон-Кишот на манер петербургский!Что за хитрые сети плетет сатана вокруг нас,что уже нам и шагу ступить невозможно, —это что за потрава на нас, это что за облава,как словно все разом бесовские силысошлись против насв этом дьявольском тайном комплоте!Господин Голядкин, душа моя,старый питерский житель,мой двойник, мой заветный тайник,мой дневник, не написанный мною,он стоит на холодном ветру, потирая озябшие руки,отвечает смиренно и кротко – авось обойдется!Господин Голядкин, душа моя,в чем воистину его сила,не подвержен унынью – все авось, говорит, обойдется,может, все еще к лучшему,все еще к лучшему вдруг обернется,к нам фортуна лицом повернется, судьба улыбнется!А вьюга-то, вьюга на проспекте на Невскомвсе пуще и пуще,а свиные-то рыла за этой треклятой вьюгоюуже и вконец обнаглели —то куснуть норовят, то щипнуть,то за полу шинели подергать,да к тому же при этом ещезаливаются смехом бесстыжим.Господин Голядкин, душа моя,человек незлобливый и кроткий,да ведь тоже недолго ему осерчать не на шутку!Да ведь ежели этак-то дело пойдет,тут уже и амбицией пахнет!Сатисфакцией пахнет, а может быть, даже того —конфронтацией даже!Тут уж, ежели что, господа, тут такое пойдет,тут такое начнется!Тут достанется, может быть, дажесиятельным неким особам!Эй, коня господину Голядкину черт побери,да кольчугу, да шпагу!Острый меч господину Голядкину, да поживее!..Барабаны бьют на плацу барабаны бьют, барабаны.Чей-то конь храпит, чей-то меч звенит,чья-то тень вдоль стены крадется.Колокольчик-бубенчик звенит вдалеке,звенит колокольчик.Только все обошлось бы, о господи, —авось обойдется, авось обойдется!
«Дня не хватает, дни теперь все короче…»
Дня не хватает, дни теперь все короче.Долгие ночи, в окнах горят огни.А прежде нам все никак не хватало ночи.А прежде – какие длинные были дни!А прежде, я помню,день бесконечно длился —солнце палило, путь мой вдали пылился,гром вдали погромыхивал, дождик лился,пот с меня градом лился, я с ног валился,падал в траву, как мертвый, не шевелился,а день не кончался, день продолжался, длился —день не кончался, длился и продолжался,сон мой короткий явью перемежался,я засыпал, в беспамятство погружался,медленно самолет надо мной снижался,он надо мной кружился, он приближался,а день не кончался, длился и продолжался —день продолжался, длился и не кончался,я еще шел куда-то, куда-то мчался,с кем-то встречался, в чье-то окно стучался,с кем-то всерьез и надолго разлучался,и засыпал, и пол подо мной качался,а день продолжался, длился и не кончался…
«Были смерти, рожденья, разлады, разрывы…»
Были смерти, рожденья, разлады, разрывы —разрывы сердец и распады семей —возвращенья, уходы.Было все, как бывало вчера, и сегодня,и в давние годы.Все, как было когда-то, в минувшем столетье,в старинном романе,в Коране и в Ветхом завете.Отчего ж это чувство такое, что все по-другому,что все изменилось на свете?Хоронили отцов, матерей хоронили,бесшумно сменялисьнад черной травой погребальнойза тризною тризна.Все, как было когда-то, как будет на светеи ныне и присно.Просто все это прежде когда-то случалось не с нами,а с ними,а теперь это с нами, теперь это с нами самими.А теперь мы и сами уже перед господом богом стоим,неприкрыты и голы,и звучат непривычно – теперь уже в первом лице —роковые глаголы.Это я, а не он, это ты, это мы, это в доме у нас,это здесь, а не где-то.В остальном же, по сути, совсем не существеннаразница эта.В остальном же незыблем порядок вещей,неизменен,на веки веков одинаков.Снова в землю зерно возвратится,и дети к отцу возвратятся,и снова Иосифа примет Иаков.И пойдут они рядом, пойдут они, за руки взявшись,как равные, сын и отец,потому что сравнялись отнынесвоими годами земными.Только все это будет не с ними, а с нами,теперь уже с нами самими.В остальном же незыблем порядок вещей,неизменен,и все остается на месте.Но зато испытанье какое достоинству нашему,нашему мужеству,нашим понятьям о долге, о чести.Как рекрутский набор, перед господом богом стоим,неприкрыты и голы,и звучат все привычней —звучавшие некогда в третьем лице —роковые глаголы.И звучит в окончанье глагольном,легко проступая сквозь корень глагольный,голос леса и поля, травы и листвыперезвон колокольный.
Попытка утешенья
Все непреложней с годами, все чаще и чаще,я начинаю испытывать странное чувство,словно я заново эти листаю страницы,словно однажды уже я читал эту книгу.Мне начинает все чаще с годами казаться —и все решительней крепнет во мне убежденьеэтих листов пожелтевших руками касаться мне,несомненно, однажды уже приходилось.Я говорю вам – послушайте, о, не печальтесь,о, не скорбите безмерно о вашей потере —ибо я помню, что где-то на пятой страницевы все равно успокоитесь и обретете.Я говорю вам – не следует так убиваться,о, погодите, увидите, все обойдется – ибо я помню,что где-то страниц через десятьвы напеваете некий мотивчик веселый.Я говорю вам – не надо заламывать руки,хоть вам и кажется небо сегодня с овчину —ибо я помню, что где-то на сотой страницевы улыбаетесь, как ничего не бывало.Я говорю вам – я в этом могу поручиться,я говорю вам – ручаюсь моей головою,ибо, воистину, ведаю все, что случитсяследом за тою и следом за этой главою.Я и себе говорю – ничего, не печалься.Я и себя утешаю – не плачь, обойдется.Я и себе повторяю – ведь все это было,было, бывало, а вот обошлось, миновало.Я говорю себе – будут и горше страницы,будут горчайшие, будут последние строки,чтобы печалиться, чтобы заламывать руки,да ведь и это всего до страницы такой-то.
«Море по-латышски…»
Морепо-латышскиназывается юра,но я не знал еще этого,когда вышел однажды под вечерна пустынное побережьеи внезапно увидел огромную,указывающую куда-то вдальстрелу,на которой было написаномое имя(как на давних военных дорогах —названья чужих городов,не взятых покуда нами).Это было забавно и странно,хотя и немного жуткоодновременно.Казалось, что кто-томне даритпростую такую возможностьнайти наконец-то себяв этом мире.Это было игройпод названьем«Ищите себя»(и, конечно, в нем слышалась просьба«ищите меня!»,ибо сам не найдешь себя,если кто-то тебя не найдет)…Ах, друзья мои,как замечательно было бпоставить на наших житейских дорогахподобные стрелыс нашими именами —от скольких бы огорчениймогло бы нас это избавить!…Ищите меня,ищите за той вон горой,у той вон реки,за теми вон соснами —теперь уже вам не удастсясослаться на то,что вы просто не знаете,где я!
«Я был приглашен в один дом…»
Я был приглашен в один дом,в какое-то сборище праздное,где белое пили и красное,болтали о сем и о том.Среди этой полночи вдругхозяйка застолье оставилаи тихо иголку поставилана долгоиграющий круг.И голос возник за спиной,как бы из самой этой полночишел голос, молящий о помощи,ни разу не слышанный мной.Как голос планеты иной,из чуждого нам измерения,мелодия стихотворенияросла и росла за спиной.Сквозь шум продирались слова,и в кратких провалах затишияворочались четверостишия,как в щелях асфальта трава.Но нет, это был не пророк,над грешными сими возвышенный,скорее ребенок обиженный,твердящий постылый урок.Но три эти слова – не спи,художник! – он так выговаривал,как будто гореть уговаривалогонь в полуночной степи.И то был рассказ о судьбепилота, но также о бременипоэта, служение времениизбравшего мерой себе.И то был урок и примерне славы, даримой признанием,а совести, ставшей призваниеми высшею мерою мер.…Я шел в полуночной тишии думал о предназначении,об этом бессрочном свечениибессонно горящей души.Был воздух морозный упруг.Тянуло предутренним холодом.Луна восходила над городом,как долгоиграющий круг.И летчик летел в облаках.И слово летело бессонное.И пламя гудело высокоев бескрайних российских снегах.