Черное перо серой вороны
Шрифт:
И вот девчонка уже больше месяца работает в доме Осевкина прислугой, и работа не такая чтобы очень трудная: с утра надо сделать то-то и то-то, подать, принести, отнести. И деньги ей заплатили такие, какие и обещали при найме, а хозяйка, жена Осевкина тетя Наташа, еще и подарила ей два своих платья, переставшие на нее налезать, а также несколько рубашек, лифчиков и трусиков – и все из натурального шелка, с потрясающими кружевами. И даже золотые сережки с маленькими изумрудиками, которые так идут к ее белокурым волосам, к белым ушкам и сине-зеленым глазам. А когда она отдала матери половину своего заработка, да еще младшей сестре часть подарков, то в доме перестали смотреть на нее как на шлюху, а подруги так просто сохли от зависти.
– И что Осевок? – спрашивали они. – Не пристает?
– Да я его почти что и не вижу, – отмахивалась с пренебрежением девчонка. – Ну иногда разве что подам кофе или
– А как его жена? Не кричит на тебя?
– А что жена? Куда ей кричать? Она собственной тени боится. Там тетя Лена, двоюродная сестра Осевка, – вот она может накричать. Но пока не кричала. Я стараюсь.
И все решили, что девчонке повезло.
Да, уже больше месяца она здесь, а хозяин лишь пялится на ее голые ноги, голый живот и небольшие груди, едва прикрытые кружевным лифчиком. Ну был бы каким-то там уродом, а то очень даже симпатичный, стройный и мускулистый, то есть весьма сексуальный. Не такая жена ему нужна, как тетя Наташа: вроде все при ней, а глянуть не на что. Овца, ни с чем пирожок. И, главное, ему никто не мешает, – особенно в этой башне, куда никто не смеет заходить без зова хозяина. Чего ж ему еще надо? Вот она – я! Бери и делай, что хочешь. А он или не хочет, потому что истратился на стороне, или раздумывает. А чего раздумывать? Просто удивительно.
Осевкин допил кофе, поставил чашку на поднос, махнул рукой: проваливай, мол.
И она, взяв поднос, пошла к двери. Остановилась, оглянулась – он продолжал смотреть ей вслед своим неподвижным взглядом, точно гипнотизировал ее, но было совершенно непонятно, что выражал его взгляд, какие желания.
Дверь закрылась. Осевкин откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, усмехнулся. Он хорошо понимал эту девчонку, получив предварительную информацию о ней от Елены. Он понял ее еще тогда, когда Наталья привела ее к нему на смотрины, трепеща от неуверенности и страха: ему решать, брать ее в дом, или нет, а девчонка ей понравилась. Он лишь мельком глянул на кандидатку в прислуги, вроде бы смущенную, но сине-зеленые глаза ее смотрели без всякого смущения, дерзко, вызывающе. Он повидал таких немало. И не только девчонок, но и парней. В своем тесном кругу они заводилы, а едва вышли из круга, куда что девалось. Надолго их, как правило, не хватало: чуть трудности, так в панику и плач. Только пройдя жестокую школу борьбы за выживание, немногие из них не ломались, становились тверже, пригодными для серьезного дела.
– Тебе она нравится? – спросил он у жены.
– Да, – тихо ответила Наталья.
– Ну и бери. Ты за нее и отвечать будешь. Мне-то что…
И отвернулся.
И эта неопределенность все тянется и тянется, приводя девчонку в отчаяние: а вдруг ничего из того, о чем она мечтала, не сбудется? Всю жизнь оставаться в прислужницах? Куда ей тогда податься? Идти продавщицей в магазин или ларек, уборщицей или еще кем неизвестно куда? Выйти замуж за какого-нибудь местного вахлака, нарожать ему детей, встречать его пьяным, стирать его подштанники, получать подзатыльники – что может быть ужаснее при ее-то уме и красоте? И лишь тот факт, что месяц работы в этом доме еще ничего не решает, заставлял ее прилежно исполнять свои ненавистные обязанности в надежде на то, что все разрешится самым благоприятным образом через какое-то не слишком долгое время. А как разрешится, не имело значения. Она готова была на все.
Запиликал мобильник: звонил мэр Чебаков. Голос был бодр и весел.
– Ты извини, Сеня, что вчера не застал тебя в Заведении, – говорил он под едва слышную музыку. – Вечером встречался с московским журналюгой из газеты «Дело». Газетенка, как я понял, так себе, но игнорировать даже такую малость считаю непозволительным. Сам понимаешь. Да, так вот, зовут его Валерий Игнатьевич Жилинский. Двадцать четыре года. Начинающий. Не сказать, чтобы дурак, но и умным тоже не назовешь. Ну, я ему рассказал обо всем, о чем надо и как надо. Пусть пишет. Но он хочет обязательно встретиться с тобой лично. Говорит, что русский предприниматель-патриот, который кормит весь город, – явление в нынешней России редкое и достойно всяческого внимания. Я подумал, что эта встреча нам же на пользу. Про наши недавние передряги если он что-то и знает, то самую малость. Главное, что ты вовремя выдал им деньги. Хвалю. Так что ему не за что зацепиться. Как ты на все это смотришь?
– Как я смотрю? Отрицательно, – ответил Осевкин. – Чем меньше мы привлекаем к себе внимания, тем для нас лучше.
– Сеня, мне кажется, ты недооцениваешь роль прессы. Если ты его не примешь, он может подумать черт знает что. То есть в том смысле, что ты что-то скрываешь. И начнет рыть землю носом. А нам это нужно? Тебе это нужно? Вот и делай выводы.
– Ничего нарыть он не может, – отрезал Осевкин. – Зато его статья, какой бы она ни была, привлечет внимание других. Тем более, как ты говоришь, предприниматель-патриот. И тогда полезут сюда другие. Всем интересно посмотреть на такого зверя.
– Сеня! – заныл Чебаков. – Лучше прослыть предпринимателем-патриотом, чем кем-то еще. Тем более что это теперь в струю. Что касается других – пусть едут! Раз они поедут за патриотом, то и должны привезти патриота. Не понимаю, чего ты боишься, – закончил Чебаков слезливым голосом.
– Ладно, черт с вами, пусть едет, – сдался Осевкин, представив, как будет происходить эта встреча на Фуке. Действительно, чего он боится? Журналюга увидит лишь то, что ему покажут. И он спросил мэра: – Надеюсь, у тебя найдется для него какая-нибудь колымага?
– Найдется, Сеня! – обрадовался Чебаков. – Конечно, найдется! Так значит, где-то к полудню он будет у тебя… если не возражаешь.
– Возражаю. Не у меня на даче, а на Фуке. Там будет о чем поговорить и что показать, а на даче можно лишь пить водку.
– Согласен, Сеня! Полностью с тобой согласен! – захлебывался словами Чебаков. – Ты уж постарайся. Он дурачок-дурачком, но накатать может такое, что потом не отскребешься. Так к каким часам?
– Своди его пообедать в ресторан… за мой счет. К пятнадцати-ноль-ноль быть на Фуке.
– Я-то тебе зачем?
– А чтобы мне не искать к нему подхода. Надеюсь, ты уже нашел. Оркестра не обещаю. Все. До встречи, – отрезал Осевкин и ткнул пальцем в красную метку, прекращая разговор.Глава 32
Артем Александрович Сорокин только что вернулся с работы, переоделся в грязное, то есть пригодное для работы по хозяйству, и теперь ходил по своему участку между грядами картошки, собирая личинки колорадского жука, привычно матеря американцев, наградивших Россию этой гадостью, и наверняка не без умысла. С тех пор как сына своего Сережку, на котором лежала обязанность собирать жука, он отправил в лагерь, чтобы еще чего-нибудь не выкинул против Осевкина и прочих городских властей, о чем ни раз заговаривал с отцом, укоряя его в рабском смирении, Артем Александрович теперь сам утром и вечером проходит насквозь все грядки, приподнимая ботву и заглядывая под листья, собирая безостановочно жрущих листья жирных полосатиков и кидая их в ведро с водой, приправленной керосином. «Пожрал, теперь попей малость, попей!» – бормотал он, кидая очередного обжору в ведро. Ну что за мерзкая тварь! Ее даже в руки брать противно. И не брать нельзя, иначе останешься на зиму без картошки, а без нее стол не стол».
В калитку затарабанили, затем послышался нетерпеливый женский голос:
– Хозяева! Есть кто живой?
Ей ответил хриплым лаем Купидон, беспородный пес, подобранный детьми еще года три тому назад.
Сорокин разогнулся, уперев кулаки в поясницу, прислушался.
Настойчивый стук повторился. Повторился и тот же голос о том же самом. Артем Александрович подождал немного, рассчитывая, что на голос откликнется жена, но та, видать, куда-то ушла, и тогда он сам пошел к калитке, обходя дом, уверенный, что стучит какая-нибудь цыганка, которых развелось в округе этим летом столько, что кажется, будто все, какие есть в стране, выбрали Угорский район для своей неуемной, но бесполезной и даже зловредной для местных жителей деятельности. Можно было бы и не идти, но, кто их знает, этих гадалок и попрошаек: решат, что нет никого, а у него двери нараспашку, заходи и бери, что захочется, и собака им не помеха: они, говорят, знают, как их успокаивать. А то еще бросят какую-нибудь отраву – с них станется. Богатств в доме, конечно, особых нет, но при нынешней чертовой жизни любая вещь не может быть лишней.
Вывернув из-за дома, окруженного кустами смородины, крыжовника и яблонями, Артем Александрович увидел над калиткой голову женщины лет эдак сорока, на цыганку совсем не похожую: белокурую, с большими темными глазами, симпатичную. Успокоив Купидона, он подошел к калитке, на ходу вытирая руки сырой тряпицей.
– Извините бога ради, что оторвала вас от работы, – зачастила женщина. – Дело в том, что я представляю независимый профсоюз химической промышленности. Вот мои документы, – произнесла она, раскрывая красную книжицу с фотографией и печатями.
Артем Александрович глянул на книжицу, не успев ни разглядеть ее как следует, ни прочитать, что там написано, не говоря уже о печатях, как женщина тут же ее закрыла и убрала. Потребовать у нее, чтобы дала в руки, он не решился: неудобно как-то, да и лицо такое привлекательное, такое простодушное, такое… короче говоря, женщина ему понравилась с первого взгляда. Более того, он сразу же поверил всему, что она сказала и еще скажет: женщины с такими правдивыми глазами не могут врать и обманывать.