Черное перо серой вороны
Шрифт:
– Парик, – коротко пояснил Улыбышев. Затем переспросил: – Уверен?
– Уверен! И жена их там же видела. Говорит, что выходили из ресторана.
– Что ж, эта баба, судя по всему, прекрасная артистка. А может, и не только. Так вот, если что-то и должно произойти, то произойдет в ближайшие день-два. Осевкин… если, конечно, эта баба была от него, – оговорился Улыбышев, – долго рассусоливать не любит. Что касается вас с Ниной, то тут надо подумать. Кстати, Нина знает?
– Нет.
– Скажи ей. Она женщина умная, поймет. И еще: давно в лагере детей навещали?
– На прошлой неделе. На этой не собирались.
– Тогда вот что. Давай-ка завтра с утра пораньше мотнем в лагерь. И детишек проверим, и ситуацию прокачаем. Как ты, не против?
– Н-нет, не против. Только вот Петровна…
– Я и говорю: объясни ей, что и как. А я с утра за вами заеду.
Улыбышев долго смотрел вслед Сорокину, держась обеими руками за штакетины забора, смотрел и думал, что надо попытаться это дело раскрутить так, чтобы всколыхнуть весь Угорск. Тогда Осевкин не рискнет пользоваться своими бандитскими методами. Парни, вызванные им, Улыбышевым, из Москвы, два дня изучавшие обстановку в городе, сделали множество снимков различных людей, работающих на рынке, в магазинах, ремонтных мастерских, в мэрии и в полиции, выяснили, что в городе существует целая сеть, так или иначе работающая на Осевкина, с помощью которой он контролирует жизнь города, его службы, выявляет новых людей, борется с конкурентами и даже с местными и заезжими преступниками, не позволяя им укореняться в городе и нарушать установленные порядки. Конечно, это лишь беглый и весьма поверхностный взгляд, но более детально разрабатывать криминальную структуру Угорска у его парней не было возможности: их уже на следующий день засекли, установили за ними наблюдение, а это грозило непредсказуемыми последствиями. Хорошо, если осевкинцы не выяснили, ради чего появились в городе его, Улыбышева, люди. Правда, парни уверяли, что все в порядке, что они не дали повода для существенных подозрений, что они были предельно осторожны, что, во всяком случае, связи их с Улабышевым осевкинцы проследить не могли. А вдруг проследили?.. Ведь в осевкинской структуре задействованы не просто какие-то там отморозки, а бывшие милиционеры, кагэбэшники, афганцы-спецназовцы. Улыбышев и раньше предполагал
Глава 33
Осевкин решил встретить московского журналиста и мэра в своем кабинете. Он приказал машину мэра на территорию не пускать: пусть пройдут через вертушку проходной, пусть покажут документы охраннику, пусть охранник долго копается в списках имеющих право на вход и, не найдя их там, заставит ждать, пока созвонится со своим начальством. Он хотел унизить обоих, чтобы не чувствовали себя черт знает кем, перед которыми он, Осевкин, должен вертеть хвостом, как паршивая собака.
Он наблюдал в окно, как они выбирались из машины. Он слышал по громкой связи, как охранник переговаривался с Щупляковым, которому Осевкин приказал явиться на работу, ничего ему не объяснив. И не только ему, но и директору комбината Косолобову. И вот они сидят в своих кабинетах и ждут, не зная чего. Все это забавляло Осевкина, увеличивало вес в собственных глазах. Он не отдавал отчета, зачем это ему нужно. Ему так хотелось – и все. И никаких других объяснений не требуется. Ни ему, ни другим.
Наконец двое вышли из проходной и направились к административному зданию. Чуть впереди шагал торопливой подпрыгивающей походкой Чебаков, раздавшийся вширь на своей должности, что-то на ходу объясняя длинноногому парню во всем белом. Они еще не успели пересечь площадь, как на пульте вспыхнула красная лампочка, и голос секретарши объявил:
– Семен Иванович, к вам господа Косолобов и Щупляков.
– Проси, – бросил Осевкин, не спеша возвратившись на свое место за столом.
И почти тотчас же дверь приоткрылась, и в нее просунулась часть туловища Косолобова.
– Разрешите, Семен Иванович? – произнес он, замерев на мгновение.
– Входите, – разрешил Осевкин, но не сразу, а после довольно длительной паузы, с удовольствием наблюдая, как клонится вперед его директор, все более налегая на дверную ручку, остановивший движение своего тела в неудобной позе, не зная, продолжить это движение, или хозяин передумает в последнее мгновение и отбросит его назад жестом или грубым словом, как случалось уже не раз.
Странно, но Косолобов сумел удержаться, а затем, получив разрешение, стремительно шагнул в кабинет и пошагал к столу, на ходу протягивая руку для пожатия. Было во всей его изогнутой фигуре, особенно в блестящей лысине и больших очках, в неудержимо расплывающихся губах что-то для Осевкина унизительное, точно директор парадировал услужливого холопа, а не проявлял естественного чувства страха перед всевластностью своего хозяина. Но поскольку это повторялось из раза в раз, оно все более становилось привычным как для одного, так и для другого, с той лишь разницей, что Осевкин все это видел и понимал, а Косолобов не понимал и не видел, а сказать ему об этом было некому, потому что с другими людьми, стоящими ниже его на иерархической лестнице, он постепенно стал вести себя надменно, чем-то все более напоминая самого Осевкина, но без его неподвижного взгляда, придавливающего к земле слабого духом, не обладая его спортивной фигурой и безграничной властью, а потому карикатурно и неубедительно.
Щупляков держал себя прямо противоположным образом: на его скуластом лице не шевельнулся ни один мускул, его серые глаза смотрели внимательно и отчужденно. Он подождал, пока Косолобов пожмет вялую руку Осевкина, затем подошел к нему сам – и пальцы обеих рук побелели от напряжения жесткой схватки, мало похожей на дружеское рукопожатие. Однако оно продолжалось всего секунду-другую, и каждый из них, решив эту схватку в свою пользу, удовлетворенно хмыкнул: Щупляков про себя, а Осевкин во всеуслышание.
– Присаживайтесь, – показал Осевкин на приставной стол вправо от себя, переняв это словцо, ставшее почти жаргонным, от судейских, усвоивших в общении с уголовниками их язык и даже повадки, распространив жаргон на студенческие аудитории. – Сейчас здесь будут Чебаков и журналист из Москвы, – продолжил он тем тоном, каким говорят с людьми неполноценными, для которых важен не столько смысл, сколько тон, не сулящий ничего хорошего, если они ослушаются своего хозяина. – Я хочу, чтобы вы присутствовали. Затем пойдем и покажем производство. Надеюсь, что вы не будете выглядеть истуканами, которых лишили языка. Вы отвечаете за производство и порядок на этом производстве, следовательно, вам должно быть не все равно, что о нас напишет этот… этот щелкопер…
– Да-да, разумеется, Семен Иванович! – с готовностью подхватил Косолобов и глянул умоляющими глазами на Щуплякова.
Но лицо того оставалось все таким же неподвижным и бесстрастным.
Снова вспыхнула красная лампочка на пульте, и голос секретарши торжественно возвестил:
– Семен Иванович! К вам гости.
– Проси.
Распахнулись сразу обе створки двери, мученическое чувство долга и осознания важности события будто распяли на одной из них секретаршу, пропускающую гостей в святая святых комбината, выставив вперед груди, точно локаторы, проверяющие гостей на взрывчатые и прочие вещества.
Оба, и мэр и журналист, миновавшие друг за другом эти локаторы, лоснились от съеденного и выпитого, благодушно улыбались, будто ничего более приятного, чем встреча с владельцем комбината, не существует и существовать не может. Они прошли к столу, Чебаков представил Валеру, а Валере всех прочих, и всем они, следуя в том же порядке, пожали руки, а затем уселись напротив директора и начальника охраны.
Валера Жилинский, ехавший в Угорск с опасением и предубеждением ко всему, что там увидит, и ко всем, кого там встретит, испытывал что-то вроде разочарования и раздвоения личности: и увиденное выглядело не так уж плохо, и люди оказались не такими уж отпетыми негодяями, какими они представлялись из уст Иваныча. Он все чаще вспоминал сетования одного важного лица по поводу, будто средства массовой информации льют на голову обывателя одну лишь чернуху, не замечая и даже не пытаясь замечать положительных явлений в нашей жизни. Между тем – по общему мнению этих средств – прославленному классиками русской литературы российскому обывателю, свергнутому со своего пьедестала большевиками и вновь вознесенного на него эпохой капиталистической реставрации, всегда чего-то не хватает, всегда он чем-то недоволен. А все потому, что дальше своего носа ничего не видит, и что ему ни дай, что для него ни сделай, он будет продолжать брюзжать, скулить, ругать власти, при этом палец о палец не ударит, чтобы благоустроить свою полуазиатскую, полуевропейскую жизнь. Вот и Валерины родители, живущие в городишке, очень похожем на Угорск, ни на что самостоятельное не способны, а послушаешь, так виноваты в этом не они сами, а все те же власти. Ведь сумел же он, Валера, вырваться из этого обывательского омута, сумел же увидеть жизнь во всех ее проявлениях, – как в положительных, так и отрицательных, – сумел понять, что иной она быть не может, разве что положительных явлений станет больше, чем отрицательных. И дело не в том, что его, московского журналиста, вчера накормили изысканным даже по столичным меркам ужином, а сегодня не менее изысканным обедом. Ужин, обед – все это чепуха! Его такими подачками не купишь. Но надо же взглянуть правде в глаза. А правда состоит в том, что наиболее решительно переделывают жизнь те люди, которые наделены сильным характером и волей к преобразованиям. Да, многие из них начинали подниматься с самого дна, расталкивая других и устраняя тех, кто им мешал творить историю по собственному разумению. Да, они наломали дров, прежде чем попали в русло созидания и творчества. Да, они не всегда хорошо образованы и умны. Да, все, к чему они притрагиваются, источает мерзость. Но ведь других-то нету. Нетути, господа обыватели, – в этом все дело. Тем более что не только мерзость источается от их прикосновения, но и что-то, ей противостоящее. Надо же понимать, в конце-то концов, что в них самих, как и во всем обществе, идет внутренняя борьба мерзости с не-мерзостью, и не-мерзость должна возобладать. Более того, придет время, и умные люди, оценивая прожитое и пережитое, отдадут им должное, как нынче отдают должное Демидовым: они были первопроходцами, они расчищали дорогу к свободе личности, к творчеству и, в конце концов, – ко всеобщему благополучию и благосостоянию. Даже тот же Осевкин, на встречу с которым они приехали на комбинат прямиком из ресторана, со временем может попасть в святки за богоугодные деяния. Как разбойник Кудияр. Потому что церковь – она тоже люди, и за деньги может простить кого угодно и за что угодно. Вспомнить хотя бы индульгенции, распространенные на Западе в Средние века, купив которые, можно очиститься от любого преступления. А мы, россияне, как раз и находимся на уровне средних веков, куда нас втягивают всякие там мигранты и кавказцы. И наше возвращение к церкви есть возвращение прежде всего к суеверию: и ученейшие космонавты, и не слишком ученые писатели, актеры и бог его знает кто еще, – все они с каким-то порочным сладострастием признаются в своем суеверии. И даже сам Валера чувствует на себе влияние этого поветрия, смотрит на него с усмешкой, но не может от него избавиться.
Мысли эти, внушенные Валере на факультете журналистики, высказанные в той или иной форме философами свободного полета ума и фантазии, среди которых Маркс выглядел взбесившимся обывателем, возжелавшим прославиться, но при этом не поступаться благами жизни, дарованными ему происхождением и положением в обществе; мысли, воспринимаемые Валерой поначалу как нечто кощунственное, направленное против цепляющегося за свой пьедестал обывателя, только теперь, при столкновении с действительностью, а более всего, как это ни странно, после бессонной ночи, проведенной в угаре плотской любви с увядающей женщиной под шум грозы и молитвы блудницы, обрели некую вполне законченную форму, но не в стиле «рабочего и колхозницы» Мухиной, замерших в оборванном порыве в неизвестность, а в стиле нынешних авангардистов, тоже чего-то ищущих, но не способных найти ничего существенного, зато предупреждающих своих мечущихся последователей, что этот путь ведет в никуда.
Единство многообразия, единство противоречий, мерзости и не-мерзости, единство жизни и смерти – вот с какими мыслями шел Валера на эту встречу. При этом свою жизнь, свое эго он не связывал ни с первым, ни со вторым, ни с третьим. Он был выше, он был над ними, возвышался над всеми, даже над самим собой, он призван осуждать и миловать, он тот «божий суд», о котором мечтали в давно минувшие годы лучшие умы России. Но именно «божий», не земной, тем более не нынешний, прогнивший сверху до низу! «Божий» – это некая всеохватность, всемирность, и не только в смысле всеземности, а именно всесветности, где царят еще не познанные законы вечного движения природы, равнодушной к человеку, случайно ею созданному, но вполне определенно обреченному на гибель. И эта всесветность так или иначе отражается на маленьком мирке по имени Земля с ее случайными обитателями. И так же, как равнодушная природа творит разрушая, и разрушает творя, точно так же и человек, дитя этой природы, следует ее непознанным и непознаваемым законам.
А с другой стороны, его, Валерия Жилинского, послали сюда раздобыть компромат из первых рук и написать такую статью, чтобы небу стало жарко – именно так и выразился, напутствуя Валеру, Иваныч. И он ехал сюда с чувством, какое, надо думать, испытывает охотник, в одиночестве выходя на тропу, по которой ходит к водопою тигр-людоед. И опыта у этого охотника нет, и тигра он видел только на картинках, и винтовку в руки взял впервые, но ведь когда-то же надо выходить на эту тропу, чтобы почувствовать себя человеком с большой буквы; когда-то же надо заявить о себе, чтобы не увязнуть в отделе информаций, которые идут двумя-тремя строчками без всякого авторства.
И вот Осевкин перед ним – бывший бандит, уголовник, руки которого по локоть, если не по плечи, в крови. Вот он сидит и смотрит на Валеру неподвижным взглядом сытой змеи, будто раздумывая, кусать или нет. В нем есть что-то от тех, кто стремительно вознесся вверх то ли на волне смуты и безвластия, то ли за неимением других, более способных к управлению людьми, копошащимися внизу, решив, что на гребень волны их усадил сам господь бог, – не важно какой: христианский, иудейский, магометанский, или просто каменная баба, обдуваемая всеми ветрами. От этого раздутого самомнения нижняя губа у них постепенно оттопыривается, в глазах застывает значительность и самолюбование, и все должны воздавать им должное, потому что если – не дай бог (или боги) – на их месте окажется кто-то другой, будет в тысячу раз хуже. Такие люди не слышат ропота и стонов «униженных и оскорбленных», не видят их слез, они не признают своих ошибок, они не краснеют, когда врут, полагая, что имеют на это право, дарованное им их положением, они презирают тех, кто им противоречит, потому что противоречить могут лишь круглые идиоты, не способные понять, что говорить правду много опаснее, чем не говорить ничего.
Странно, но эти мысли, не новые сами по себе и много раз высказываемые другими, только сейчас всплыли в голове Валеры, несколько затуманенной коньяком, а может быть, им же и просветленной, всплыли в ряду других, обрели плоть в лице сидящих за столом людей, но не испугали Валеру, а как раз наоборот – придали ему уверенности, потому что люди эти – с такими неподвижными и напряженными лицами – вряд ли знакомы с подобными мыслями, вряд ли способны их понять, тем более найти им применение в своей жизни, заполненной непрерывной рутиной и борьбой за выживание. Он улыбнулся беспечной улыбкой и заговорил, обращаясь к Осевкину:
– Господин Осевкин. Я весьма благодарен вам за то, что вы нашли время для этой встречи. Господин Чебаков в общих чертах обрисовал мне достижения и проблемы, имеющие место в вашем городе. Они сродни тем достижениям и проблемам, которые переживает наше государство и общество. С той лишь разницей, что ваш город и ваш Комбинат, господин Осевкин, идут как бы в авангарде преобразований, намеченных нашим правительством. Газета «Дело», которую я имею честь представлять, заинтересована в том, чтобы осветить решающую роль частного сектора в решении общегосударственных проблем и тем самым явить обществу достаточно положительный пример для подражания. Исходя из этого, я хотел бы, чтобы вы, господин Осевкин, осветили именно эту сторону дела.
И с этими словами Валера вытащил из сумки маленький диктофон, щелкнул рычажком и положил его перед Осевкиным. Тот взглянул на черную коробочку, как показалось Валере, с испугом, но быстро взял себя в руки и заговорил:
– Я предлагаю вам, господин Жилинский, сперва пройтись по Комбинату, а уж затем продолжить разговор в этом кабинете, так сказать, на наглядных примерах. Если вы не возражаете, разумеется, – и нижняя губа Осевкина при последних словах, еще не привыкшая оттопыриваться до состояния, отвечающего самомнению ее обладателя, подобралась и растянулась вместе с верхней в снисходительную усмешку.
Валера понял уловку, но возражать не стал. В конце концов, не столь уж важно, в какой форме и в какой последовательности будет выяснено все, что привело его в этот город и на этот Комбинат. Пусть Осевкин и остальные принимают его за простачка и недотепу, а он таки улучит минуту, чтобы застать их врасплох и выведать самое главное. Тем более что Чебаков то ли проговорился во время обеда, не стесненного присутствием третьих лиц, то ли закинул удочку, пытаясь выведать действительную цель приезда в город московского журналиста, намекнув на то, что на Комбинате в последнее время выявились некоторые проблемы, которые решены лишь частично. Валера сделал вид, что не заметил эту удочку, не стал раскручивать главную для себя тему, но, в любом случае, это была зацепка, которую можно будет использовать в надлежащий момент.
Все поднялись и потянулись к выходу. И, как показалось Валере, со скрытым вздохом облегчения. Лишь человек со скуластым каменным лицом, представленный заместителем директора Комбината, ничем не выдал ни своих чувств, ни своих мыслей.
Экскурсия по Комбинату заняла менее часа. Говорил в основном директор Косолобов, иногда с истинным вдохновением показывая и объясняя технические новинки управления производством, каких нет еще нигде в России и очень мало на Западе, напирая на нана-технологии, козырять которыми вошло в моду в последние годы. Валера в этих сверхсовременных технологиях ничего не понимал, но кивал головой с видом знатока и задавал вопросы тоже далеко не самые наивные, так что Косолобов, отвечая на них, заливался соловьем, а руки его порхали точно крылья, готовые приласкать любую железку и мерцающий разноцветными огоньками прибор.
Собственно говоря, писать тут было не о чем: все эти мнимые и действительные достижения местных и зарубежных инженеров вряд ли заинтересуют читателя. Но Валера прилежно совал под нос директору свой диктофон, а свой нос во все дырки под хмурые взгляды операторов. Одному из них Валера задал традиционный вопрос, как им тут работается, на что получил не менее традиционный ответ: работается нормально. Более конкретный вопрос о зарплате, в том смысле – регулярно ли ее выдают, вызвал замешательство не только у оператора, но и у Косолобова, однако ответ был ожидаемый: все, мол, нормально, выдают регулярно, никаких претензий к дирекции нет.
И этот ответ был зафиксирован на диктофоне. А когда покинули пункт дистанционного управления процессами расфасовки и упаковки, Косолобов засуетился и принялся объяснять, что на всех не угодишь, что лентяи и вообще недобросовестные работники, привыкшие к советским порядкам безответственности и всепрощения, иногда вносят смуту в среду тружеников Комбината, но дирекция…
– Ну чего ты мелешь! – вдруг раздался злой голос Осевкина. – Какая-такая смута? Откуда ты ее взял? Если есть лентяи и безответственные, то таких ты должен выявлять и гнать в три шеи. Иначе я выгоню тебя. А если их нет, то нечего и выдумывать!
– Я имел в виду, Семен Иванович, – начал было растерявшийся Косолобов, но Осевкин так глянул на него, что тот тут же прикусил язык, виновато пожав плечами, и стушевался на задний план.
Это пожимание плечами Валера расшифровал в том духе, что на вас, мол, не угодишь, и, следовательно, в этой компании заранее распределены роли, чтобы запудрить мозги московскому журналисту. И его вдруг охватила такая тоска, что хоть вой. Он понял, что в этом городе все боятся друг друга, особенно чужих, что ему не пробить глухую стену молчания и страха, что хотя он и встретил тигра, но не может решить, тот ли этот тигр, на которого он охотится, и как различить того самого среди ему подобных. Умные мысли, с которых он начал этот день, куда-то подевались, а если даже и не подевались, то из них, как говорится, шубы не сошьешь. Однако останавливаться было никак нельзя, и, едва они вернулись в кабинет Осевкина и расселись все в том же порядке, он снова задал ему вопрос, от которого тот ушел перед экскурсией по Комбинату: об авангардной роли частного сектора в преобразовании экономики страны и, в частности, в масштабах отдельно взятого населенного пункта.
Увы, Осевкин смотрел на него совсем другими глазами, будто перед ним сидел его личный враг, от которого надо избавиться решительно и любым способом. От этого взгляда у Валеры поползли по спине мурашки, а в животе похолодало.
– О роли частного сектора вы и без моих рассказов знаете. Нечего толочь воду в ступе, – проскрипел Осевкин, дергая то один, то другой палец, точно готовясь к драке. – Что касается нашего города, то об этом вам лучше всего расскажет мэр этого города. Если еще не рассказал, – оговорился Осевкин, уже ни на кого не глядя. – Мне кажется, что мы вам и так все показали и рассказали. Лично я…
И тут зазвучала игривая музыка из оперетты Легара «Веселая вдова», так не вяжущаяся с мрачной атмосферой, повисшей в этом роскошном кабинете.
Осевкин вытащил из кармана мобильник, приложил к уху, произнеся лишь одно слово: «Слушаю». И слушал довольно долго, не перебивая, не переспрашивая. Потом спросил:
– Вы где? – опять молча слушал, затем велел: – Ждите – скоро буду. – Убрав мобильник, посмотрел довольно весело на Валеру, посоветовал: – Тебе, парень, лучше всего ехать в Москву: у нас не любят тех, кто заглядывает в замочную скважину. Все, что надо, ты получил. Ничего новенького не предвидится. На этом заседание считаю закрытым. У меня – дела. – Встал и, не попрощавшись, пошел из кабинета.
Все поднялись, задвигая стулья под стол. У двери уже стояла секретарша, всем своим видом давая понять, что гости засиделись, пора и честь знать. Чебаков виновато пожал плечами. Косолобов выпрямился и принял весьма значительный вид. Лишь Щупляков не изменил выражения своего неподвижного лица.
Валера убрал диктофон, тоже пожал плечами, пытаясь сообразить, как ему поступить дальше. Материала для статьи, от которой стало бы жарко небу, он не собрал ни строчки и не видел, где его можно раздобыть. Конечно, можно опереться на то, что имелось, судя по всему, в распоряжении Иваныча, но тогда это будет уже не твоя заслуга, и надежду на прорыв в ведущие собкоры газеты придется отложить на неопределенное время. Следовательно? Следовательно, надо рисковать.
Валера вместе с мэром, простившись с директором и его таинственным заместителем, сели в машину, и Чебаков вдруг спросил, заглядывая Валере в глаза:
– Ну, Валерий Игнатьевич, вы, надеюсь, довольны?
– Да как вам сказать, Андрей Сергеевич? – замялся Валера. – Материала много, но ничего конкретного. А главное, нет проблем и нет, так сказать, рецептов, как эти проблемы решаются в конкретных условиях. Получится не проблемная статья, а сплошная аллилуйя, которую мое начальство расценит как бесполезную трату денег и времени. У меня еще имеется два дня, за которые я рассчитываю узнать что-нибудь конкретное. Вы не посоветуете, к кому мне обратиться?
– Да почему же нет! – воскликнул Чебаков с таким воодушевлением, будто и сам был кровно заинтересован в проблемной статье. – Конечно посоветую! Давайте сделаем так. Мы сейчас поедем ко мне на дачу. Там все обмозгуем и решим. Тем более что соседями моими по даче являются очень интересные люди, достаточно информированные по части этих самых проблем. Как, принимаете мое предложение?
– Принимаю с удовольствием. Но я надеюсь, мы не сейчас туда отправляемся?
– А зачем откладывать? Что это вам даст? Кстати, вы где остановились?
– Да тут… на частной квартире, – замялся Валера. – В поезде случайно познакомился со старушкой, она и посоветовала. Мне сказали, что у вас нет гостиницы.
– Увы, что правда, то правда. И средств на гостиницу в городской казне нет, и приезжающих в наш город раз-два и обчелся.
– Но у вас в городе, как мне сказали, выходит газета. В киоске я, к сожалению, этой газеты не обнаружил, а где находится ее редакция, никто не знает.
– Ах, Валерий Игнатьевич, Валерий Игнатьевич! Наша газета – это сплошная реклама. Ничего существенного. И люди, которые там работают, к журналистике не имеют никакого отношения. Поверьте мне на слово. Хорошие журналисты к нам не рвутся, плохие нам без надобности. Так что лучше не тратить вашего драгоценного времени на пустые разговоры.
Валера попросил полчаса на то, чтобы зайти на квартиру и взять кое-какие вещички.
Чебаков согласился. Договорились встретиться на углу возле универсама. И Валера, выбравшись из машины, пошагал к дому, в котором нашел кратковременное пристанище.